А я и забыл про Вольдемара Уолда! Бедный старик, тоже живет среди кухонных запахов, в жуткой комнатушке. Безусловно, его надо было спасать из дома престарелых.

– Да, у него есть дядя, – подтвердил я.

– А как же его интересы? Послать их к черту только потому, что не любишь Париж? Заплатишь горничной, чтобы присмотрела за ребенком. Это большое дело, Чарли.

– Ладно, наверное, я должен ехать, – сдался я.

– Вот разумные слова.

– Пойду сложу вещи.

* * *

И мы полетели. Тем же вечером мы с Кантабиле, раздобыв билеты, ожидали на Елисейских полях, пока нас впустят в огромный кинотеатр рядом с рю Марбеф. Даже для Парижа погода была скверной. Шел мокрый снег. Я чувствовал, что одет слишком легко, что подметки на туфлях протерлись и я промочил ноги. Очередь оказалась довольно плотной, молодежь веселилась, но мы с Кантабиле раздражали друг друга. Запечатанный конверт Гумбольдта заперли в гостиничной камере хранения, а мне выдали номерок. Вот из‑за этого латунного кружочка Ринальдо со мной и повздорил. Он намеревался положить номерок в свой карман в знак того, что является моим законным представителем.

– Отдай номерок мне, – требовал он.

– Не отдам. Чего ради?

– У меня он будет в большей сохранности. Это моя работа.

– Я сам справлюсь.

– Будешь вытаскивать платок и потеряешь его, – кипел Ринальдо. – Ты никогда не думаешь о том, что делаешь. Ты рассеянный.

– Номерок будет у меня.

– И с контрактом ты повел себя мерзко. Даже не прочитал, – пробурчал он.

По шляпе и по плечам барабанили льдинки. Повсюду витал ненавистный мне запах французских сигарет. Над нами висела огромная освещенная реклама с изображением Отуэя в роли Кальдофредо и итальянской актрисы Сильвии Соттотутти, или что‑то в этом роде, в роли его дочери. В какой‑то степени Кантабиле оказался прав: любопытное переживание – стоишь под мокрым снегом никому не известным источником всеобщего внимания, и появляется ощущение, будто где‑то рядом бродит призрак. После двух месяцев мадридского уединения здесь, в туманном блеске Елисейских полей, среди кружащихся снежных комьев я чувствовал себя вероотступником. В мадридском аэропорту я купил «Интимные дневники» Бодлера, чтобы почитать в самолете и защититься от бесконечной болтовни Кантабиле. У Бодлера нашелся любопытный совет: если вы получили письмо от кредитора, напишите пятьдесят строчек о каком‑нибудь далеком от земного предмете, и вы спасены. То есть подразумевалось, что vie quotidiente гонит нас прочь от земли, но еще более глубокий смысл в том, что настоящая жизнь протекает на границе между здесь  и там  . Настоящая жизнь – это мост между здесь  и там  . Вот Кантабиле, например, целиком и полностью здесь  и поминутно подтверждает это. Сейчас он скандалил. Его трясло из‑за того, что я не отдал ему номерок. Он едва не сцепился с ouvreuse2, которая показала нам наши места. Она возмутилась смехотворными чаевыми, которые дал ей Ринальдо. Взяла Кантабиле за руку и шлепнула монетку ему на ладонь.

– Ах ты, сука! – взвился Ринальдо и хотел было броситься за ней по проходу.

Я его удержал:

– Успокойся!

Я снова оказался среди французской публики. В прошлом году в апреле мы с Ренатой ходили в этот же кинотеатр. А до того я был в Париже в 1955 году. Но быстро понял, что это место не для меня. Я не мог удовольствоваться теми крохами любви, что достаются здесь иностранцам; тогда я еще не отошел после смерти Демми.