– Я возьму доллары. У меня в Техасе живет брат, он вложит их во что‑нибудь стоящее.

– Повезло тебе с добреньким братцем. Ты там не киснешь среди этих латиносов?

– Нисколько. Чувстую себя как дома. Читаю антропософию, медитирую. Понемногу осваиваю Прадо. А что со вторым сценарием?

– Если я не в деле, нечего меня и спрашивать.

– Не в деле, – подтвердил я.

– Тогда какого черта я должен тебе об этом рассказывать? Ладно, скажу, просто из вежливости. Они заинтересовались. Чертовски заинтересовались. Предложили Барбашу три тысячи за трехнедельное ознакомление. Заявили, мол, нужно время, чтобы показать сценарий Отуэю.

– Отуэй очень похож на Гумбольдта. Возможно, в этом сходстве есть какой‑то скрытый смысл. Незримая связь. В общем, я уверен, что Отуэю идея Гумбольдта понравится.

На следующий день в Мадрид приехала Кэтлин Тиглер. Она направлялась в Альмерию на съемки нового фильма.

– Мне неприятно говорить тебе об этом, – сказала она, – но люди, которым я продала опцион на сценарий Гумбольдта, решили его не использовать.

– Что‑что?

– Ты помнишь те наброски, которые Гумбольдт завещал нам обоим?

– Конечно.

– Мне следовало выслать тебе твою долю из этих трех тысяч. Я и в Мадрид из‑за этого приехала – поговорить с тобой, подписать контракт, договориться. Похоже, ты начисто обо всем забыл.

– Нет, не забыл, – ответил я. – Но я только что понял, что и сам попытался продать то же самое другой компании.

– Понятно, – ответила она, – продать одно и то же двум покупателям. Это довольно рискованно.

Все это время, как видите, коммерция шла своим чередом. Коммерция, со свойственной ей самодостаточностью, жила своей жизнью. Так или иначе, мы мыслили ее категориями, говорили на ее языке. Какая ей разница, что я пережил неудачу в любви, что устоял перед искушением Ребекки Волстед с ее сияющим от неистового желания лицом, что изучал доктрины антропософии? Коммерция, уверенная в своих исключительных правах, приучила всех нас воспринимать жизнь как форму деловой активности. Даже сейчас, когда нам с Кэтлин нужно было обсудить столько по‑человечески важных дел, мы долдонили о контрактах, авторских правах, продюсерах и гонорарах.

– Разумеется, – сказала она, – юридически ты нисколько не связан контрактом, который я подписала.

– В Нью‑Йорке мы говорили с тобой о сценарии, который мы с Гумбольдтом сочинили в Принстоне…

– О котором меня расспрашивала Люси Кантабиле? Ее муж тоже звонил мне в Белград и донимал таинственными расспросами.

– …чтобы развлечься, пока Гумбольдт интриговал вокруг кафедры поэзии.

– Ты сказал, что это пустышка, и я больше об этом не думала.

– Он затерялся лет на двадцать, но кто‑то прикарманил его и превратил в фильм под названием «Кальдофредо».

– Не может быть! Так вот кто сочинил «Кальдофредо»! Вы с Гумбольдтом?

– Ты его видела?

– Конечно. Так значит, своим величайшим, колоссальным успехом Отуэй обязан вам двоим? Невероятно.

– Да, пожалуй. Я только что вернулся из Парижа с деловой встречи, на которой доказал продюсерам наше авторство.

– И вы поладите? Должно быть, да. Ты будешь судиться с ними, так ведь?

– Меня воротит от мысли о судебном иске. Еще десять лет таскаться по судам? Заплатить четыреста или пятьсот тысяч адвокатам? А самому, перешагнув шестидесятилетний рубеж и приближаясь к семидесятилетию, остаться без гроша? Лучше просто взять сорок или пятьдесят тысяч сразу.