В этом нет ничего удивительного — когда в 1937 году создавался лагерь в Веймаре-Бухенвальде, нацисты хотели сделать из него образцово-показательный исправительно-трудовой лагерь. Для исправления, Umschulung, военных и антифашистов, заключенных на холме Эттерсберг, в лагерную библиотеку была завезена солидная коллекция нацистских шедевров.

Но цель — перековка политических противников нацистского режима — была вскоре забыта. Лагерь стал тем, чем он, собственно, и был, — местом заключения, где людей уничтожали каторжным трудом. Уничтожали не прицельно, если хотите, в том смысле, что в Бухенвальде не было газовой камеры. Так что не было систематического отбора самых молодых, самых слабых, самых обессилевших на немедленную смерть. Голодные, забитые заключенные в большинстве своем, однако, были вовлечены в систему военного производства, чей результат не мог быть равен нулю. И бесплатную рабочую силу уже нельзя было так просто уничтожать, особенно когда пространство нацистской империи начало съеживаться, точно шагреневая кожа.

Итак, «Авессалом, Авессалом!» Фолкнера.

Естественно, по-немецки. В переводе Германа Штрезау, издан в 1938 году. В марте этого года, чтобы быть абсолютно точным, тиражом четыре тысячи экземпляров.

Конечно, все эти подробности я узнал и уж тем более запомнил не в Бухенвальде. Я прочел роман за неделю ночной смены в декабре 1944 года. Далеко в Арденнах шла битва, исход которой был нам небезразличен. Но у меня в памяти не удержалось ни имени переводчика, ни количества экземпляров тиража 1938 года — года Мюнхенского сговора и Хрустальной ночи, которая была одним из его последствий.

Я запомнил наизусть целые куски из романа, фразы, которые я повторял как заклинание. По-немецки, конечно. Впервые я прочел «Авессалом, Авессалом!» по-немецки.

«Und Sie sind —? Henry Sutpen. Und Sie sind hier —? Vier Jahre. Und Sie kehrten zurück —? Um zu sterben. Ja. Zu sterben —? Ja. Zu sterben. Und Sie sind hier —? Vier Jahre. Und Sie sind —? Henry Sutpen».

Да, тем декабрьским днем, в воскресенье, пока Каминский искал подходящего покойника, место которого я мог бы занять, то есть мертвеца, который продолжит жить под своим собственным именем, но в моем теле и с моей душой, возможно, в тот момент когда Каминский, кажется, уже нашел мне мертвеца, необходимого, чтобы я мог продолжать жить, если запрос из Берлина окажется подозрительным — мне в который раз повезло, невероятно, парень моего возраста, с точностью до недели, студент и к тому же парижанин, невероятное везение, не так ли? — пока Каминский ликовал, что ему удалось найти подходящего, как ему казалось, покойника, который, впрочем, еще не умер, и от этого мне было не по себе, я в это время повторял, как заклинание, фразы из романа Фолкнера, когда Роза Колдфильд и Квентин Компсон обнаруживают Генри Сатпена, спрятавшегося в родном доме, куда он вернулся умирать.

За два года до этого — целую жизнь назад, за много смертей до этого — одна девушка дала мне почитать роман Уильяма Фолкнера «Сарторис». И моя жизнь изменилась. Я имею в виду — та жизнь, о которой я только мечтал, пока еще только воображаемая жизнь писателя.

Совсем молодая девушка открыла мне Уильяма Фолкнера.

Это произошло в суровом и братском оккупированном Париже в кафе в Сен-Жермен-де-Пре. Мне уже доводилось упоминать о призраке этой молодой девушки с голубыми глазами… (Я вдруг пожалел, что не могу сменить язык и рассказать о ней по-испански; насколько это было бы лучше, если бы я мог вспоминать о ней по-испански или хотя бы смешать два языка, но при этом не слишком заморочить голову читателям! Ведь писатель может заставить читателя перескакивать с одной истории на другую, гладить его против шерсти, провоцировать на размышления или на самые глубинные реакции; естественно, он может даже оставить читателя холодным, проявить к нему невнимание, сделать так, чтобы тому недоставало писателя.