Я, так или иначе, собирался заплатить Полу за бензин, поэтому пообещал, что если он добросит камень, наполню его бак на первой же заправке по пути домой.

Камень, описывая дугу, летел всё дальше и дальше, пока не стал казаться не столько галькой, сколько стрелой, и, наконец, вертикально плюхнулся в воду. Насколько я мог судить, до берега ему оставалось ещё футов тридцать.

— Ну вот, — изрёк Пол, — я же говорил, что смогу!

— Мне показалось, что он не долетел до берега, — откликнулся я.

— Должно быть, тебе солнце в глаза светило. — Пол говорил убеждённо. — Камень упал футах в четырёх вверх по берегу. — Подняв ещё один камешек, он уверенно перекинул его в другую руку. — Если хочешь, я повторю.

На миг я просто ушам не поверил. Пол не был похож на человека, который мог обманом попытаться получить деньги за проигранное пари. Я оглянулся на четверых мальчишек. Как правило, нет ничего, что зажгло бы мальчишку сильнее пари или обещания выигрыша, но эти всё ещё слишком сердились за наше вторжение, чтобы заговорить. Однако все они смотрели на Пола с глубочайшим презрением, которое нормальный ребёнок испытывает к фуфлыжнику.

— Окей, ты выиграл, — согласился я с Полом и попросил мальчишку сесть с нами в ялик, чтобы потом он мог переправить его обратно.

Когда мы подошли к машине, Пол упомянул, что сегодня днём в окружном центре будет бейсбольный матч, игра класса «А»; поэтому мы поехали прямо туда и посмотрели игру. То есть я сидел, уставившись на поле, однако по окончанию игры не смог бы сказать, был счёт 0:0 или 20:5. По пути домой я купил Полу бензин.

Мы вернулись как раз к ужину, а после трапезы Пол, Папа Пальмиери и я сидели на крыльце и потягивали пиво из банок. Немного потолковали о бейсболе, а потом Пол ушёл. Я рассказал Папе несколько историй о том, как Пол в детстве повсюду бегал за нами, ребятами постарше, затем о том, как подрался с Питером из-за лягушки, и ждал, что он меня поправит.

Папа долго сидел молча. Наконец я не выдержал:

— В чём дело?

Папа разжёг потухшую сигару и вздохнул:

— Ты всё знаешь. — Вопросом это не было.

Я честно признался, что на самом деле ничего не знаю, но до этого момента начал думать, будто схожу с ума.

— Хочешь послушать? — спросил он совершенно механическим, если бы не лёгкий итальянский акцент, голосом.

Я ответил утвердительно.

— Мы с Мамой приехали из Чикаго, когда Мария была совсем крошкой, тебе это известно?

Я подтвердил, что кое-что об этом слышал.

— Подвернулась неплохая работёнка, вот мы и переехали — десятником на кирпичном заводе.

Я отозвался, что знаю и об этом. Он работал там же, пока я, будучи ребёнком, жил в Кассонсвилле.

— Мы сняли маленький белый домик на Фронт-стрит и распаковали вещи. Даже прикупили новых. Все знали, что у меня хорошая работа; в кредит давали охотно. Думаю, мы пробыли в городе пару месяцев, когда вернулся я однажды вечером с работы домой и вижу Маму с дочкой в компании этого незнакомого парнишки. Мама держит кроху-Марию на коленях и приговаривает: «Смотри, Мария, это твой старший братик». Я думаю, может Мама рехнулась, или разыгрывает меня, или ещё что-то. Тем вечером дети ужинают с нами, словно в этом не было ничего особенного.

— И что же вы сделали? — допытывался я.

— Ничего не сделал. Девять случаев из десяти — это самое лучшее, что можно сделать. Жду, держу глаза открытыми. Приходит ночь, и парень поднимается наверх, в маленькую комнатку, которой мы не собирались пользоваться, и ложится спать. У него там армейская койка, в шкафу одежда, учебники и всё такое.