Сатир пришёл в себя. Открыл глаза и ничего не увидел. Поморгал, потер веки — зрение не вернулось. Слышался приглушённый гул. Сатир вытянул вперёд руку и она наткнулась на струганные доски. Он был в каком-то ящике. «Похоронили заживо!», — мелькнула первая мысль, но для гроба размеры ящика были слишком большими. Если сильно согнуться, то можно было сидеть. На дне ящика он нащупал бананы, апельсин, ещё какие-то фрукты или овощи, размазанные в кашу.

— Как зверя посадили в ящик! — взъярился он. — Бананов кинули, чтоб дорогой от голода не сдох. Не иначе в Россию отправили. В знак дружбы и любви. Ах Руги! Ну, падаль! Попадись ты мне…

Он заскрипел зубами от бессилия, представив, как ФСБ-шники откроют ящик и увидят его — перемазанного раздавленными фруктами, беспомощно щурящего глаза от яркого света.

Сатир зарычал, упёрся руками в борта ящика и принялся бить пяткой босой ноги, пытаясь сломать доски. «Гроб» был сделан на совесть. Пленник отбил обе ступни, прежде чем почувствовал, что у него что-то получается. Торцевая стенка стала слабо поддаваться. Ноги невыносимо болели. Пленник бил, пока не почувствовал, что теряет от боли сознание. Тогда он с трудом перевернулся в узком пространстве и стал бить руками. Вскоре руки онемели, а потом каждый за каждый удар снова пришлось расплачиваться всё новыми мучениями. Через несколько минут удары стали сопровождаться треском дерева. Сатир зарычал, боясь, что силы оставят его прежде, чем он окажется на свободе. В глазах вспыхивали и гасли пронзительные сполохи, в ушах оглушительно бился пульс. Пленнику казалось, что его руки и ноги превратились в месиво из обломков костей, мяса и боли.

Сатир выбрался из ящика, лёг ничком на грязный пол. Руки и ноги распухли и не повиновались. Они, сильные, тренированные, спасавшие хозяина в любых передрягах, отказывались слушаться и лежали разбухшими мягкими колодами.

— К такому я не был готов, — подумал Сатир.

Он понимал, что теперь его положение стало совсем безнадёжным. Если до этого, можно было хотя бы попробовать сопротивляться, то теперь он стал беззащитным, как младенец.

— Конец… — прошептал он и со сдавленным стоном перевернулся на спину и закрыл глаза.

Когда через секунду его веки снова открылись, он увидел склонившуюся над ним Белку. Кончики её волос щекотали его лицо, она дохнула на лоб обречённого теплотой и свежестью. Потом легла рядом, прислонилась к уху Сатира и стала петь колыбельную песню.

Сатир сглотнул тугой комок в горле, прошептал:

— Я не думал, что ты знаешь колыбельные песни.

Она не ответила, только шелестяще усмехнулась ему в ухо и продолжала петь.

В багажном отделении царил полумрак. Под потолком блёкло светили редкие лампочки. Казалось всё вокруг залито мутной ржавой водой. Сатир плотнее прижался к голове подруги и ощутил какое-то особенное предсмертное счастье. Словно всё самое хорошее, что бывало с ним в жизни, вдруг вернулось и легло рядом.

Над бескрайним океаном летел самолёт. Серебристый и изящный, как падающая капля ртути. Летел спокойно, уверенно, раскинув крылья. Деловито и монотонно гудели моторы. Позади самолёта оставался белёсый пушистый след от сгоревшего топлива. Неожиданно лайнер вздрогнул, днище его разорвало взрывом, хлестнули языки пламени. Машина клюнула носом, попыталась выпрямиться, но крылья вдруг перестали держать и невыносимым грузом навалилась собственная тяжесть. Серебристый красавец отчаянно завыл, отказываясь верить в свою гибель, и устремился в блистающую на солнце синюю океанскую бездну.