— Кстати, — оказал Боканов, — Андрей с женой и сыном несколько раз были у меня дома… И тещенька его, Берта Брайнес, часто в Москве гостюет…

— Споем под сурдинку, — предлагает Артем Иванович. — Вице-президент общества «Красные кадеты», — обращается он к Снопкову, — начинай!

Павел Харитонович, держа дымящуюся трубку в вытянутой руке, запевает:

Ковалев поражен: его слова пошли по суворовскому кругу! А потом Рогов зачастил, пристукивая ладонью по столу:

«Все это так, именно так… — думает Ковалев. — Семен писал: „В конце мая в пустыне цветет… один песок. И дождь — это песок, сквозь который ничего не видно. И жара 45°. И ползучие гады…“ Служат на Камчатке, Сахалине… И не пищат. Работы по горло, в семье готовы выписывать „квартиранта“ из домовой книги… неделями не видят… А что поделаешь?

Жизнь действительно нелегкая… Но кто ищет легкую? Разве не сами избрали себе такую? В горах, на полигонах, танкодромах, днем и ночью. И это бесконечное кочевье, контейнеры с вещами, переправляемыми (в какой уже раз!) в новый гарнизон, и ожидание тревог».

Пашков сидит по правую руку Ковалева.

Геннадий успел сегодня, еще с утра, побывать дома у библиотекаря, старенькой Марии Семеновны Гриневой, отдал ей подарок — пуховый платок.

Мария Семеновна, глядя сквозь очки на полковника, ахала:

— Бог мой! Глазам своим не верю!

— Вам сыновний привет от Саввы Братушкина. Помните такого?

— Чтобы я не помнила Савву! — даже возмутилась Мария Семеновна. — Он всегда, при ходьбе, правой ногой что-то в пол ввинчивал… У него был такой чубчик… — Мария Семеновна словно запятую поставила у себя на лбу.

— Этот подполковник сначала «ввинчивал», и неплохо, строевым командиром, а потом занялся некими немаловажными делами. И, кажется, тоже не безуспешно.

— Подумать только, а? Подумать только! — поражалась Мария Семеновна.

Внешне, как это ни странно, Гринева почти не изменилась. Седеть ей было некуда уже давно. Разве что «подсохла» немного и вроде бы росточком стала меньше. А так — прежней белизны отглаженная кофточка под бретельками…

Теперь исповедальня была у нее на дому, а в училище Мария Семеновна появлялась на два месяца в году, но и этого оказывалось достаточно, чтобы суворовцы круглый год приходили к ней со своими делами.

— Как жизнь, Геша? — дружелюбно спросил Ковалев.

— Параметры в пределах допуска.

«Ну, может быть, Геннадий Степанович, немножко, совсем немножко, и за пределами? Какие-то, едва заметные „остаточные явления“ фатовства все же в тебе проглядывают: холеные ногти, модная прическа».

В самом начале сегодняшней встречи в отношении Ковалева к Пашкову чувствовалась невольная сдержанность. Конечно, перед ним совсем новый человек, но наслоения давних лет давали себя знать, их трудно было пересилить, притаилась спекшаяся настороженность к себялюбцу тех времен.

Помимо воли наплывали картины: драка в столовой, исключение Геши из комсомола. Самоволка на пути в Ленинград… Но ведь все это — полжизни назад, быльем поросло еще в офицерском училище!

Пашков, словно понимая состояние Ковалева, не торопился рассказывать о себе, держался просто, ничуть не навязываясь.