Изменить размер шрифта - +

Подлетает, а тот улыбается и вот так рукою:

"Юрочка, прилетай ещё, помни: люблю, жалею".

А этот к нему подлетает и пялится в иллюминатор, а тот смеётся.

А этот, конечно, пялится, не оторваться.

А тот ему думает: "Бедный Юрочка, я тебя не выдам,

никому не стану рассказывать, что я тебя видел, –

ни Петру, ни Павлу, ни Сенечке, ни Андрюше, –

никому, короче, из наших.

И они мне, конечно, такие: "Даёшь, папаша, –

если он и вправду летал, чего ж ты его не видел?"

А я не гордый, Юрочка, я тебя не выдам.

Не хочу пугать своих мальчиков, весь этот нежный выводок.

Приходи своим ходом, Юрочка, становись в очередь, загляни после.

Я вообще гостей люблю, а у меня редко гости.

Не забывай, короче, свидимся, будет здорово".

А этот такой: Скоро?

А тот: Типун тебе на язык, Юрочка, не говори такого.

 

* * *

Е.Ф.

 

Наташа,

с которой была какая-то лабуда,

оказывается, не встаёт с постели четыре года.

Больше никто ничего не знает –

ни что за беда,

ни кто за ней там присматривает, подтирает,

ни, положим, нужны ли лекарства, большие подгузники, может, видеоплеер.

Даже не знаем, она болеет –

или просто легла и лежит, так ей нравится.

Кое-что было у нас с Наташей,

почти у всех, потому что Наташа была красавица:

не захочешь — а тронешь.

Почему-то всех нас бросила,

умерла из Москвы в Воронеж.

 

* * *

Обязательно

Мы поженимся на тебе, как положено близнецам.

Сделаем в тебе девочку,

будем кормить тебя солёными огурцами,

удерживать с двух сторон за колени,

пока она будет тужиться

из тебя наружу.

Всё, что нам нужно, –

это её душа,

её душа.

Все её восемнадцать пальчиков, шесть языков, одиннадцать полушарий.

Нелюбимая,

даже когда бы мы сами её рожали,

она бы и вполовину не стала так хороша.

 

* * *

Только давай по-честному: что прибрал к себе — то Твоё,

а не делать из этого вторсырьё.

 

В крайнем случае — чтобы сразу двадцать.

 

Потому что лучше ад, чем заново пробираться

через это всё:

уносящее варежку чёртово колесо;

мальчик Вова, знающий абсолютно всё;

мама, которой нет до пяти часов;

и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,

и как кусаешься, а они оттаскивают,

обнимают, успокаивают.

 

Нет уж, прибрал — клади за пазуху и веди себя, как хозяин.

А то отнял чужую игрушку, выпотрошил — и суёт назад.

 

* * *

Тёмно-синее делается голубым.

Бледное вылезает и медленно раскаляется добела.

Зелёное, ещё в июне ставшее жёлтым,

теперь становится бурым,

отбрасывает почти лиловую

на чёрные,

металлические.

 

Пепельно-бледный сплёвывает красное.

Двое пятнистых оглядывают бесконечную жёлтую.

Быстро одну на двоих, чтобы невесомый, молочный

смешался с алой

и всё стало чуть ярче,

особенно — зелёное и голубое.

 

Как всё было просто, когда красные гоняли белых,

зелёные — коричневых.

 

Пепельно-бледный ещё вглядывается

в немыслимо голубое

красными от боли и бесонницы, –

вдруг возникнет серебряный

в ослепительном яростном рокоте

или золотой

в сияющем шелесте крыл.

Двое пятнистых

вскидывают масляно-чёрные.

Быстрый переход