Подлетает, а тот улыбается и вот так рукою:
"Юрочка, прилетай ещё, помни: люблю, жалею".
А этот к нему подлетает и пялится в иллюминатор, а тот смеётся.
А этот, конечно, пялится, не оторваться.
А тот ему думает: "Бедный Юрочка, я тебя не выдам,
никому не стану рассказывать, что я тебя видел, –
ни Петру, ни Павлу, ни Сенечке, ни Андрюше, –
никому, короче, из наших.
И они мне, конечно, такие: "Даёшь, папаша, –
если он и вправду летал, чего ж ты его не видел?"
А я не гордый, Юрочка, я тебя не выдам.
Не хочу пугать своих мальчиков, весь этот нежный выводок.
Приходи своим ходом, Юрочка, становись в очередь, загляни после.
Я вообще гостей люблю, а у меня редко гости.
Не забывай, короче, свидимся, будет здорово".
А этот такой: Скоро?
А тот: Типун тебе на язык, Юрочка, не говори такого.
* * *
Е.Ф.
Наташа,
с которой была какая-то лабуда,
оказывается, не встаёт с постели четыре года.
Больше никто ничего не знает –
ни что за беда,
ни кто за ней там присматривает, подтирает,
ни, положим, нужны ли лекарства, большие подгузники, может, видеоплеер.
Даже не знаем, она болеет –
или просто легла и лежит, так ей нравится.
Кое-что было у нас с Наташей,
почти у всех, потому что Наташа была красавица:
не захочешь — а тронешь.
Почему-то всех нас бросила,
умерла из Москвы в Воронеж.
* * *
Обязательно
Мы поженимся на тебе, как положено близнецам.
Сделаем в тебе девочку,
будем кормить тебя солёными огурцами,
удерживать с двух сторон за колени,
пока она будет тужиться
из тебя наружу.
Всё, что нам нужно, –
это её душа,
её душа.
Все её восемнадцать пальчиков, шесть языков, одиннадцать полушарий.
Нелюбимая,
даже когда бы мы сами её рожали,
она бы и вполовину не стала так хороша.
* * *
Только давай по-честному: что прибрал к себе — то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё.
В крайнем случае — чтобы сразу двадцать.
Потому что лучше ад, чем заново пробираться
через это всё:
уносящее варежку чёртово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,
обнимают, успокаивают.
Нет уж, прибрал — клади за пазуху и веди себя, как хозяин.
А то отнял чужую игрушку, выпотрошил — и суёт назад.
* * *
Тёмно-синее делается голубым.
Бледное вылезает и медленно раскаляется добела.
Зелёное, ещё в июне ставшее жёлтым,
теперь становится бурым,
отбрасывает почти лиловую
на чёрные,
металлические.
Пепельно-бледный сплёвывает красное.
Двое пятнистых оглядывают бесконечную жёлтую.
Быстро одну на двоих, чтобы невесомый, молочный
смешался с алой
и всё стало чуть ярче,
особенно — зелёное и голубое.
Как всё было просто, когда красные гоняли белых,
зелёные — коричневых.
Пепельно-бледный ещё вглядывается
в немыслимо голубое
красными от боли и бесонницы, –
вдруг возникнет серебряный
в ослепительном яростном рокоте
или золотой
в сияющем шелесте крыл.
Двое пятнистых
вскидывают масляно-чёрные. |