— Э-э-э… Да разве ты стал хуже выглядеть? — по-доброму смеялся дед, и подобно любящему отцу, слегка трепал его непослушные волосы. — Шрам ничуть не портит твоего лица!

— А ноги? Правая так и осталась недоделанной, левая вообще теперь не гнется…

— Но ведь я, Костя-майор, мал-чуток догадываюсь: кто-то ждет тебя там — в огромном северном городе, — хитро щурился прозорливый старик. — А разве можно обманывать тех, кто ждет?..

Целый месяц потратил Чиркейнов на уговоры и переубеждение своего бывшего командира. Потом уж на вокзале, обняв у открытой двери вагонного тамбура и смахнув слезинку, сказал своим душевным, мягким тенорком:

— Поезжай, реши там все вопросы, отыщи свою ненаглядную Эвелину, которую любишь пуще ясного весеннего солнышка, и обязательно, дети мои, вместе приезжайте.

— А-а… Откуда вы знаете об Эвелине?.. — чуть не лишившись дара речи, вопрошал спецназовец.

— Э-э, дорогой мой Костя… Пока доктор врачевал твои раны, ты нам в бреду всю свою жизнь рассказал, — снова заулыбался тот. А потом — за минуту до отхода поезда, сделался печально серьезным: — Поезжай. Я буду ждать вас, сынок. Буду ждать до самой смерти, пока не приедете. И да поможет вам Аллах…

Но пора было браться за дело — полдень давно уж минул, мелькавшее за рваными облаками солнце клонилось к горизонту, а в каракулевую шапчонку, лежавшую на картонке перед Константином, пока не упало ни единой монетки. Он отцепил от металлической застежки конец ремешка, и аккордеон, ощутив долгожданную свободу, издал облегченный вздох…

Первое же произведение, сыгранное им негромко, но с глубиной и вдохновением, собрало вокруг с десяток любопытных слушателей. Потом Яровой исполнял сочинения классиков, народные мелодии и даже некоторые современные хиты — из тех, что были написаны композиторами не впопыхах и не в погоне за гонорарами.

Зрительская масса прибывала и разрасталась с каждой минутой. Большей частью вокруг одаренного аккордеониста собирались люди, знавшие толк в исполнительском мастерстве, ибо те, кого настоящее искусство не привлекало, попросту проходили мимо. Скоро подкладка кавказского головного убора исчезла под слоем монет; появились в полинялой папахе и бумажные купюры.

А бывший сотрудник «Шторма» выводил на клавишах очередную мелодию, и вяло раздумывал о предстоящем вечере. О возвращении в южный район Питера — Автово, где за небольшую плату снимал угол в коммуналке; о необходимости срочно расплатиться за этот угол, чтоб не выгнали. О заработке на скудный провиант, традиционно состоящий из серого хлеба и пакета молока. Потом вдруг вспомнил оставшегося в Беслане богослова Чиркейнова и грустное прощание с ним на вокзале…

«А может, прав был старик?.. — в тысячный раз возвращался он к доводам деда и представлял шаги, к которым настойчиво подталкивал тот: — Плюнуть на эти костыли, на то, что калека, инвалид, да податься на «Ладожскую» — на базу «Шторма». Ну, комиссуют, уволят из рядов спецназа… Так хоть пенсию положат, обеспечат жильем… ежели не обманут, как зачастую у нас происходит. Глядишь, и в госпитале подлечат, хотя… чего уж с этими ногами поделаешь — поздно. А потом вернутся к одинокому старику в Беслан. Пусть хромым, но вполне нормальным человеком — с паспортом, а не со справкой беженца».

От почти созревшего решения на душе стало легче, теплее. К тому же и вечернее солнышко, перед тем как окончательно скрыться за крышами и куполами соборов, выглянуло, окрасив позолоченным светом привокзальную площадь с окружавшими ее кварталами. Константин заиграл вальс «Весенние голоса» — он всегда обращался к произведениям Штрауса-младшего, когда накатывала волна хорошего настроения.