И Сыч снова записал в свой блокнотик: «В последующей борьбе за Самарина искать материал и поддержку не только среди старых кадров, но и у молодых электроников. Сойтись с ними поближе».

Евгений хотел незаметно выйти из лаборатории, но навстречу, чуть не ударив его дверью, вошел Арнольд Соловьев. Сделав вид, что Женю не узнал, он скользнул по его лицу бликами очков и устремился к группе ребят, стоявших у окна.

— Позвольте представиться, — сказал он громко, поводя взглядом по сторонам и придерживая кончиками пальцев бороду: — Соловьев — критик–искусствовед из Москвы. — И приврал: — Член коллегии Министерства культуры…

Было мгновение, когда Жене показалось, что Соловьев приостановил на нем взгляд и даже наклонил в приветствии голову, и Женя слегка поклонился, но борода как ни в чем не бывало поплыла в сторону.

Столичный гость говорил бойко, без запинки:

— Понимаю, вы на работе. Не беспокойтесь, я вас не задержу, но мне бы хотелось задать вам всего один вопрос, один–единственный.

Ребята стояли перед ним подковой. Сыч, встав в стороне, ждал, что вот–вот Соловьев узнает его и кивнет или протянет руку. Но Соловьев не обращал на него внимания. «А это, пожалуй, к лучшему, — подумал Женя. — Любопытно узнать, чего он добивается от них».

— Вероятно, вы уже читали фельетон о Каирове?.. Что вы скажете по поводу этой грубой клеветы?

Вопрос, казалось, озадачил ребят. Лица посерьезнели, в глазах отразилась озабоченность.

Румяный толстячок слез с подоконника и выдвинулся вперед. И без того яркий румянец на его пухлых щеках заиграл ещё сильнее. Он сказал:

— Фельетона никто из нас не читал. Но, как я успел заметить, вы уже имеете о нем свое мнение.

Так зачем же вам наше?

— Да, да… — начал хитрить Соловьев. — Ладно. Тогда прошу ответить на второй мой вопрос: нравится ли вам драматический театр?

— Вообще театр?

— Нет, нет, разумеется, степнянский. Ваш, местный.

Ребята стали ещё серьезнее. Тот, что стоял рядом с толстяком, — постарше других, темноволосый, благодушный — заметил на это:

— О театре нам судить трудно. Мы в Степнянске недавно, всех постановок не видели. И традиций театра, его истории не знаем. Можно говорить о спектаклях, которые смотрели. Я, например, был на двух спектаклях. В одном показан семнадцатый год в Одессе, второй — о партизанах. Артисты играют хорошо, но с точки зрения содержания есть вещи непонятные. В первом спектакле революцию делают кто угодно, только не рабочие. А в финальной сцене три главных действующих лица: в центре с поднятой винтовкой — портной, справа — аптекарь, а чуть сзади от них вообще непонятная фигура. По–моему, здесь какое–то недомыслие.

— Да, да, надо посмотреть. Но вы могли и не понять ход драматурга, нюансы замысла. Законы искусства, они, знаете ли, не всегда открыты простому взгляду. Сюжет, он как пружина: вначале туго сжимается, а затем вдруг ударяет в то место, куда зритель не ожидает. Зрелище тогда только зрелище, когда ситуации неожиданны. Таков непреложный закон театра, как старого, классического, так и нового, современного. Режиссера надо понять.

— Ну если неожиданность — главное, — усмехнулся электроник с темными волосами, — тогда я понимаю второй спектакль — о партизанах. В нашем понимании партизаны — герои, подвижники, а на сцене они паникуют, ссорятся, сдаются в плен. Такие партизаны — действительно неожиданность.

— Ну вы, вы… — высокомерно остановил его Соловьев.