— Борис Фомич, послушайте, как шумит Москва.

Каиров уже разделся, он перекинул полотенце через плечо и устремился в ванную комнату.

— Да, Москва имеет свой собственный голос, — проговорил Каиров. — Её шум напоминает мне шум океана. Вам приходилось видеть океан? Да, я тоже плавал по океану. При небольшом ветре он шумит, как Москва. Около вас раздается шум явственный, почти четкий, а дальше океан шумит глуше, непонятней, точно в недрах земли идет сильный дождь, а ещё дальше — тихо, но назойливо звенит небо, или вода, или вода и небо, вместе взятые. Вот так шумит и Москва, Да, да, я заметил. Это её голос, только её, и ничей больше. Я знаю. Я много видел городов. Нью — Йорк тоже видел. У того голос резкий и сиплый.

Борис Фомич скрылся в ванной, а Самарин прошелся взад–вперед по комнате, заглянул в спальню: там, накрытые золотисто–желтыми покрывалами, стояли две низенькие деревянные кровати. В углу — трельяж с невысоким зеркалом. Андрей долго стоял перед ним, поворачивался боком, спиной. Костюм с серебристой ниткой сидел на нем ладно, особенно брюки, они не были ни узкими, ни широкими, а как раз в меру. Андрей присел на подоконник, снова загляделся на Москву. А мысленно унесся в Степнянск. За те месяцы, что прошли со времени его знакомства с Марией, он почему–то сделал вывод, что сблизиться они не могут. Он несколько раз звонил ей. Мария разговаривала охотно, шутила с ним, рассказывала о своей театральной жизни, но, стоило Самарину заикнуться о встрече, она отвечала отказом. А однажды Мария не узнала его голос. Несколько раз спросила: «Кто со мной говорит?» Он наобум сказал: «Перевощиков. Знаете такого?» — Она ответила: «Не знаю» — и положила трубку. Андрей тогда был огорчен, обижен. И именно тогда поднялось из тайных глубин его души неодолимое стремление добиться успеха.

В тот же день Андрей позвонил ей снова и был вознагражден продолжительной веселой беседой. Видно, Маша в этот вечер отлично сыграла роль и была в ударе. А может, совесть заговорила: догадалась ведь, наверное, кто назвал себя Перевощиковым. Так или иначе, но на этот раз Маша щебетала без умолку.

Образ бедного, вздыхающего Перевощикова ей пришелся по душе, и она после, во время телефонных разговоров, не однажды его вспоминала. «Ну а как там Перевощиков?..» И смеялась. Смеялась так, как только умеет смеяться, наполняя все вокруг своим сильным, певучим голосом. Но о встрече по–прежнему не хотела слышать. Как–то она сказала Андрею: «Приходите в театр, я познакомлю вас с одной скучающей артисткой». Андрей не сразу нашёлся, что сказать. Предложение больно задело его. И он в запальчивости наговорил много нелепостей, так что теперь ему стыдно было об этом и вспоминать.

Из ванной вышел мокрый, разморенный Каиров.

— Ух, хорошо, Андрей!.. Ты не возражаешь, если я тебя буду называть по имени? Свои люди. Ты баньку–то не хочешь принять? А то валяй — красота! Вишь, нажарился. Люблю горячую ванночку, так, чтобы кожа трещала. Благодать!

В синих пижамных брюках, в белой майке, с полотенцем через плечо, Борис Фомич выглядел невинным толстяком, любителем поесть, попить и поболтать вволю. И не было в нем той институтской важности, того величия, которые, как казалось Андрею, всегда изображались на его лице, сквозили в жестах, словах, в манере обращаться к людям, отвечать на вопросы. Нездоровая полнота его скрывалась тканью дорогих костюмов; землисто–серое неспокойное лицо пряталось в тени огромных роговых очков. Самарин впервые увидел натуральные глаза Каирова: черные, слезящиеся, они почти не имели ресниц. Воспаленные красные окружья то и дело щурились, будто свет в комнате был слишком ярким и глаза не могли его выносить. Самарин заметил и ещё одну особенность Каирова: Борис Фомич ни на чем не задерживал глаз, особенно же на нем, Самарине.