— Я же купил ее! Заплатил я! — выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. — Купил! Никто не лезь! Мое дело! — Насмешливое внимание толпы возбуждало в плешивом злобу. — Я сам ей шею сверну, стерве! Падла!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. И как ни билась она, подмял под себя, опрокинул, навалившись тяжелым брюхом, а потом ударил куда-то там под себя и еще ударил, мазнув, — женщина извивалась. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо, люди тучей обступили остервенело катавшихся по земле мужчину с женщиной.

— Расступитесь, ни черта же не видно! — слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света. Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уж не лез.

— А в самом деле непорядок! — говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. — Что мы изверги какие торговать женщинами? — Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила зачем он ей нужен. — Разве это дело? — внушал защитник Нуты выжидательно безмолвствующей толпе. — Ведь правильно девчонка говорит. Побойтесь бога, собаки!

— Я купил! Не твое это дело! Что сильный, да? Лезешь! — распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. — Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело! Какое? Заплати, а потом лапай! Каждый губу раскатает!

Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Общественное мнение начинало как будто склоняться в пользу пострадавшего от грубой силы собственника. Толпа неопределенно ворчала.

— Ты что за нее дал? — бросил усатый.

— Башмаки отдал, вот что!

— Башмаки! — повторил кто-то со значением.

— На, зажрись, не плачь! — Некий намек на обувь, неопределенные куски кожи украшали грязные ноги молодца, он раздернул завязки, дрыгнул ногой и смятый комок полетел в сторону противника; туда же последовал и другой.

— И пусть все будет по-людски! — продолжал усатый, не давая толпе опомниться. — Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!

— Вот это дело! — поддержал кто-то.

— Жребий! — гомонили уже другие в восторженном порыве. Немногие сторонники (тут-то и выяснилось, что они были в решительном меньшинстве!) оставили потерявшего дар речи купца и даже оттеснили его в толкучку.

— А ты молчи! — бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.

— Всех посчитать! — раздавались деловитые замечания.

— …И метки сложить в шапку.

— Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!

— Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! — бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.