— Ничего! Не так! Слушай сюда! — распоряжался, вскидывая руку, усатый молодец. — Я кидаю шапку. Шапку поймай и девчонка твоя! Вся недолга!

Увлекая за собой возбужденно галдящую толпу, спаситель Нуты прошел от костров прочь к устью оврага, где на покатом лугу женихи мессалонской принцессы могли разместиться в сколь угодно большом количестве; слышались задиристые возгласы, смешки и ядреные, откровенные замечания. Семенил с толпой недолгий обладатель Нуты плешивый купец, который все не мог примириться с потерей. Полная луна высвечивала призрачное, похожее на бессвязный сон шествие.

— Вот она шапка! — слышался неправдоподобный голос — как во сне. — Глядите. Хорошо глядите! Моя шапка, я ее всегда узнаю. Чтобы без разговоров.

Над призрачным волнением голов явилось черное пятно шапки, усатый спаситель Нуты подразнивал толпу, и так уже, впрочем, возбужденную донельзя, до исступления. Самые хваткие, не теряя времени продолжали жевать полусырую горелую конину, но от участия в состязании не отступались и зорко приглядывали за усатым.

Нута едва на ногах стояла, потому и почувствовала не совсем ясно, не понимая, с ней это происходит или с природой, — почувствовала, что дрогнула земля, всколыхнулась, будто студень, готовая обратиться в ничто, прокатился похожий на приглушенное урчание гул. И кто-то ахнул в бестолково взволнованной толпе: что это? Ответа не было. Его и не ждали.

— Ну! Лови! Кто зазевался на себя пеняй! — вскрикнул молодец и что было силы бросил шапку прямо над собой, к звездам. Толпа шарахнулась как одно целое и от этого опять дрогнула и ушла из-под ног земля, люди сшиблись жестокой кучей, схватившись в борьбе за шапку, и взыграла труба, свист, кличи и конский топот: призрачная тьма родила скачущие рысью тени.

— Великий Могут! Слования! — огласилась ночь.

Остервенелый клубок сцепившихся женихов шатался под хрипы и стоны задавленных; алчущие победы самцы не видели и не слышали ничего, кроме извергающих брань оскаленных ртов, ударялись о чужие кулаки, локти и напрягались сами, чтобы ударить, прорваться сквозь сплетение тел туда, где по особенному ожесточению схватки можно было угадать добычу.

Когда не густо стоящий по окраинам луговины народ, большей частью женщины, ужаснулся рожденным из мрака теням и с первым взмахом тускло сверкнувшего клинка шарахнулся вспять, к кострам, обратившись в повальное бегство, самоубийственная толчея женихов продолжалась почти без послабления. Оглушенные собственной яростью, они попали под тяжело расскакавшихся лошадей — рассыпались, разрубленные, как узел. И рухнул, захлебнувшись кровью, усатый молодец, из судорожных рук его выпала заветная шапка…

Костры выдали табор миродеров, а борьба за приблудную женщину лишила их бдительности. Конные дворяне великий княгини имели время собраться и обложить табор с тем, чтоб уж не выпустить никого. Удар был направлен снизу, со стороны полого переходящих в дол низовий оврага, отсюда витязи погнали толпу вверх, на костры, в теснину. Если что и спасло потерявших голову бродяг от внезапного и полного избиения, так это ночь. Жестокая участь свалившегося во тьме с обрыва товарища возбуждала решимость витязей расправиться с чернью без жалости, она же, несчастная участь, служила предостережением и заставляла их сдерживать коней, беречься провалов тени, не доверяя больше того и призрачной игре света. Конники гнали толпу не шибкой рысью.

Полные смертного ужаса вопли и стоны подгоняли обезумевших людей, никто не помышлял об отпоре. Мчалась, всеми забытая, Нута; общей кучей налетели они на костер, прорвались через огонь, растоптали другой, рассыпая угли, сбивая друг друга с ног, опрокидывая какие-то шалаши и колья. Кто-то бросался в сторону, рассчитывая вскарабкаться по обрывам, и, может быть, убегал, если не падал порубленный где-то там, где маячили против звезд тени конников, не сыпался, безжизненно перекидываясь, сверху вниз; кто-то бросался назад, сталкивался со своими, иные падали наземь, мертвые прежде смерти.