|
Ждали, что тот вот-вот вернется и двинут они тогда все вместе либо на север к красным, либо останутся здесь — у белых. Кто первый приветит, к тому и примкнут. Тяжела и сурова оказалась вольница. За осень потерял Лют ни много ни мало сорок с лишним человек — нарвались сперва на передовой отряд буденновской конницы, а в ноябре чуть не попали в руки к слащевским головорезам. Разбитый в пух и прах, злой и почти потерявший надежду на то, что все еще может выправиться, атаман решил на время отойти в сытые крымские места, поближе к Симферополю. Там откормиться, подлатать тачанки, обзавестись новыми лошадьми и оружием, по возможности добрать бойцов. Но оказалось, что до Люта тут уже неплохо поживились другие, и хоть скрывали хуторяне по хлевам кое-какую скотину, выжать из ларей и закромов особо было нечего. Хлопцы волновались. Кое-кто подумывал дезертировать, кто-то уже улизнул, прихватив узел-другой добычи из спасенного обоза, а матерым одиночкам, которых дома никто не ждал, да и дома-то никакого не было, выбирать не приходилось. Как в песне. «Куда атаман — туда и лихоман». Вот только лихоманов у Люта осталось по пальцам пересчитать — из прежних полутора сотен всего семеро. — Диду, а диду, чи в тебе горилка е? — уцепив веселым взглядом суетливо спешащего от флигеля к воротам дьякона, загоготал кудрявый лихой молодец. — Нету горилки… Откуда ж взяться ей? — Так ты помолись, отче. Попроси, — тут же почуял забаву тощий, похожий на латыша блондин в пенсне. — Ты как считаешь, есаул, откажут дьякону или не откажут? Не должны. Человек он все же верующий, не то что мы с тобой… — Тьфу… — не удержался дьякон. — Совсем совесть потеряли. Безбожники. — Ось як… — Кудрявый приосанился и загнусавил громко и противно: — Вера в Бога сама по соби абсурдна, тому сути в ней немае. Суть может бути в чогось зрозумилого, що можно обьяснить словами чи потребить внутрь. В горилки, к примеру. Но я ж разве супротив Бога? Я ж за чоловичий дух, а який дух без горилки? Есаул лениво заржал, выгреб из кармана горсть каленых семечек, защелкал громко, словно клест. К сумеркам грозило похолодать, но возвращаться в душную прокуренную хату не хотелось. Вышли бы бойцы до села, прогулялись бы по улице к церкви и назад, полюбовались бы на девок, но атаман приказал сидеть на месте, а главное — с арестованных глаз не спускать. Арестованных — мальчишку, по всему из деникинцев, и особенно долговязого англичанина — Лют думал сторговать Нестору Ивановичу за немалые гроши. Что эти двое — птицы важные, сообразил атаман по тому, как гнались за ними махновцы, живота и коней не жалея. Беглецы вовсю отстреливались, только куда им против дюжины отлично вооруженных бойцов, тем более что каурая под долговязым всадником сильно хромала. Тех двоих Лют тогда отбил. Положил четверых хлопцев, но отбил. Чуйка подсказывала атаману, что вот он — счастливый лотерейный билет. Что не просто так летучий махновский отряд, в котором мелькали хорошо знакомые атаману рожи, промышляет далече от Гуляйполя. Что не стреляют по двоим улепетывающим всадникам тоже не из-за человеколюбия, но хотят взять живыми. А раз кто-то так сильно понадобился батьке, то ему, Люту, поподробнее об этом разведать сам бог велел. О ксивы, что нашлись при беглецах, Лют даже руки марать не стал — фуфло, а когда хлопчик, от которого за версту несло юнкерщиной, принялся пургу гнать про глухонемого брательника, разозлился… Да так сильно, что сам не понял, когда и как белому гаденышу ухо шашкой отхватил. Тут-то «глухонемой» и обрел дар речи, прямо как по Писанию. Оказалось, англичанин… Долгими беседами о поэзии Шекспира под луной Лют морочиться не стал, все одно правды не добьешься. Приказал обоих связать, в обоз и с собой в путь-дорогу. Хотел сперва все же потрясти, вдруг что разведает про батькино золотишко, а потом еще лучше придумал — продать пленных тому же батьке за большие деньги. |
