— Ну вот, — надулся Тито, первый раз сожалея о том, что дядя его и хорошенько выпив сохраняет работоспособность и ясность ума. — Опять ты откладываешь беседу! А кто же тогда поведает мне давно обещанную историю? Кто объяснит мне смысл жизни? Кто скажет, как называется та чудесная звезда, которую я могу видеть только осенью и только через твое волшебное стекло? Кто расскажет мне ее происхождение и путь? Вместо этого ты предлагаешь мне заняться орденом колдунов, которых я боюсь и…

— Тише, тише, мой мальчик, — поморщился песнопевец, улыбкой смягчая суровость слов. — Всему свое время. Ты будешь здесь еще три дня, и я успею ответить тебе на все твои вопросы, это я могу тебе обещать. Но — не теперь. Нам нужно работать, и много работать. Кроме нас, никто не напишет летопись хайборийской эры, ибо это великий и долгий труд. Не забывай же, когда я покину сей бренный мир, мои занятия станут твоими занятиями, как и моя цитра, и мой дом, и…

— И твое место в королевском дворце! — выпалил юноша, зардевшись от смущения и радости.

— Именно. Я уже говорил владыке о тебе, милый. Он удивлен твоими столь редкими для молодого человека познаниями и желает видеть тебя. Конечно, не сейчас. Мятежи опять потрясли страну… Разрушаются дома, гибнут люди… Вот она, война!

— Я ненавижу войну!

— Я тоже, сынок… — Агинон задумчиво поскреб бородку и медленно допил вино. — Ну, Титолла, пора?

— Пойдем. — Не споря более, юноша поднялся, с любовью взирая сверху вниз на дядину сильно поредевшую за последнее время макушку. — Но ты позволишь мне вечером снова почитать твои записи о короле Конане?

— Если ты разберешься в Черном Круге, — усмехнулся песнопевец, тоже вставая. — И перестанешь бояться колдунов…

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой хон Булла завершает свое печальное повествование и предается унынию, а Конан пробует потолковать с Майло

Последняя звезда таяла в светлеющей выси; ночь стремительно уплывала на легких, невидимых почти облачках в дальние дали; просыпались первые птицы, раскрывали лепестки цветы, и роса на полях уже заиграла в отблеске солнечного луча, робко сверкнувшего один раз из-за полосы горизонта.

Конан открыл глаза, вмиг выпадая из глубокого забвения в явь, рукою пошарил слева от себя и снова не обнаружил там Ильяны. На сей раз он рассердился всерьез, ибо хотя и считал каприз естественным свойством женского нрава, предпочитал все же не испытывать его на себе. На всякий случаи пошарив еще и справа, он в досаде сплюнул на пол и решил на следующую ночь пригласить другую девушку — кроме Ильяны хон Булла неизвестно для каких целей содержал восемь наложниц, не прикасаясь ни к одной из них и запрещая Майло даже близко подходить к гарему.

Киммериец подозревал, что все девицы были взяты им из жалости (либо лишенные крова, либо кем-то обиженные), потому что, по словам все той же Ильяны, за два года, проведенных в доме хона, они успели истосковаться по мужской ласке — конечно, те из них, кто вообще с таковой были знакомы.

Вдохнув свежего предутреннего воздуха, волнами поступавшего из распахнутого настежь окна, и шевельнувшись в мягких подушках, варвар почувствовал вдруг непреодолимое желание выпить холодного пива, можно даже кислого. Видимо, так подействовала на него хола и нега, в коей пребывал он уже третий день подряд. Человеку вообще — а Конану в особенности — в конце концов, приедается однообразие, даже если оно состоит сплошь из удобств, отличной еды и красивых девушек.