Хочу убить просто за то, что сам не могу жить, ощущать бесконечное расстояние между нами.

Хочу убить за то, что она не зовёт меня.

Не ползет ко мне на коленях, умоляя спасти свой обреченный Элиос.

Хочу убить за то, что не могу видеть ее сны, проникать в ее мысли.

И даже смотреть на нее не могу.

Я ненавижу Саха, который не позволяет мне остановить поток даже на мгновение. И оказывается рядом, когда я пробираюсь в зал врат, как жалкий шпион… тайком.

Я ненавижу время за его бесконечность.

И я ненавижу своих одал, которые не способны утолить мой голод и насытить меня утекающей словно сквозь пальцы энергией. И убиваю их… не испытывая ничего в тот момент, когда их тела перестают биться подо мной. Я убиваю их за подобострастное смирение, с котoрым они наблюдают, как очередную их подругу выносят бездыханной из моей спальни.

Я не помню их имен, количество. Я пожираю их души, не глядя в глаза, потому что не увижу в них то, что мне необходимо.

Сах сказал, что это пройдет, став пылью веков. Забытым воспоминанием.

Я не верю ему.

Она сожгла мое сердце.

Я хочу убить ее за то, что она превратила меня в зверя. Это сделал не Сах.

А моя принцесса.

Я хочу убить ее, но это слишком легкое наказание за то, что она заставила меня испытать.

Черная ярость застилает мои глаза, когда я сжимаю пальцы на горле задыхающейся подо мной одалы. Она что-то мычит, пытаясь воззвать к чуждому мне милосердию, но я вижу только алую багровую пелену перед собой и улыбку лживой рии, раздвигающей свои ноги перед Правителем. Продолжая безжалостно вбиваться в содрогающееся женское тело безликой одалы, мне в какой-то момент и правда кажется, что я снова чувствую, а потом и вижу ее — чертову белокурую ведьму, укравшую мою душу и лишившую покоя. Одала отчаянно хрипит подо мной в предсмертной агонии, и я инстинктивно разжимаю руки, неотрывно глядя на неясное видение, которое мгновенно рассеивается, оставляя только горькое послевкусие эйфории на покрытых кровью губах. Чья она, кровь… Слизываю языком солоноватые капли, позволяя сознанию проясниться и узреть нелицеприятную картинку, окружающую меня.

— Умоляю, Амид, пощади меня, — до моего внимания, наконец, достигают слова одалы, и я застываю над ней, обращая взгляд на запрокинутое бледное лицо. Ее губы разорваны моими зубами, тело в многочисленных синяках и кровоподтёках, я с отвращением отталкиваю ее в сторону, скидывая с кровати, и неловко приземлившись, oна ударяется об что-то мягкое. Вопль одалы вызывает очередной приступ ярости и, схватив со столика возле кровати тяжёлый кубок, я запускаю его в орущую истеричку, но удар не достигает цели, гулко стукнувшись о пол. Одала затихает, закрывая израненные губы руками, продолжая коситься за свое плечо. Я знаю, что она там увидела. Растерзаннoе тело ещё одной рабыни, которой не посчастливилось пережить эту ночь.

— Будешь вести себя тихо, уйдешь живой, — бесстрастно сообщаю я, доставая из тарелки сладкую ягоду и кидая ее в рот. Жую, чувствую, как нектар течет в горло. Но не ощущаю ни вкуса, ни аромата. Только солоноватые металлические нотки крови. Откидываясь на спинку кровати, скидываю прочь окровавленные одеяла, чувствуя отвращение к тому, во что я превратился, но знаю, что уже не смогу остановиться. Слишком глубокo зло пустило свои корни. Оно не отпустит меня. Мгновение прозрения смоет новой волной испепеляющей ярости и все начнется по кругу.

— Хватит стонать, — рявкаю я, когда до меня доносится еще один жалобный всхлип. Я поверчиваю голову, глотая вино прямо из хрустальной бутыли. К моему удивлению, в едва живой одале, я узнаю аманту своего харима. Рыжеволосая Аранрод. Я вспомнил, как когда-то уже исцелял другую аманту в Элиосе, позволив вырвавшемуся на свободу зверю практически разорвать девушку на части.