В отдалении видите вы и пожарную команду, которая на этот раз является с чрезвычайною исправностию, и каланчу с пожарным знаком, и соседа, вышедшего с помелом отстаивать свой угол, и бабу с грудным ребенком, которая вышла посмотреть, "как горит гробовщик", и, наконец, пару уличных мальчишек, которые любуются, зевая, на пожарную команду и жмутся к углу, чтобы их не раздавили.

Но Христиан наш бедный, в каком он положении? Босой, полунагой, в погребальном плаще и шляпе, растерзанный бедствием, восторженный до неистовства будущим созданием своим, пробужденный внезапным испугом, когда пламя объяло уже весь потолок, и, наконец, разгоряченный и расстроенный ямайскою подругой: все это вместе обратило бедного Христиана в совершенное подобие бакалавра, лишило временно человеческого рассудка; сбежавшийся на пожар народ, видя человека в такой необычайной одежде, который все еще метался как угорелый, воображая, что он горит, счел его антихристом и злобным поджигателем; а когда Христиан вдруг в порыве отчаяния кинулся в объятый пламенем дом, умоляя всех о спасении партитуры,- то, не зная такой женщины в Сумбуре и не понимая, чего он хочет, его выхватили из огня за полы черной хламиды и передали в руки охранительной власти. Христиан упал в совершенном изнеможении, и городовой, которому он отдан был на руки, стерег его в продолжении пожара, точно как земский караул стережет неприкосновенное до полицейского свидетельства мертвое тело, то есть Христиан лежал на земле без чувства, а городовой сидел подле и зевал по сторонам, покрикивая: "пошли прочь! чего не видали? Не подходить!"

Вслед за концом пожара, который вскоре был потушен и большой беды не наделал, городничий стал отдавать частному приказание о "произведении следствия", как вдруг несчастный гробовщик повалился ему в ноги с горькой жалобой на своего постояльца, который денег не платит, ночной музыкой всех выживает из дому, ворует заказанные к сроку гробы, как доказывает уцелевшая еще крышка прокурорского тулупа, и, наконец, поджигает дома. Доводов этих было бы, конечно, достаточно, чтобы взять Христиана до времени под стражу, но один взгляд на положение его и подавно показывал необходимость подобной меры. Пришедши несколько в себя, он сидел на земле с диким, расстроенным лицом, ревел по временам и завывал, а потом писал на песке пальцем крючки и хвостики с круглыми головками. На все вопросы и допросы он отвечал отрывками из своего заупокою, утешал предстоящих тем, что помнит все вступление наизусть и напишет его снова, а между тем отмахивался руками от каких-то докучливых видений.

– – А, чёртики показались,- сказал городничий, знакомый уже с подобными случаями.- Ну, так ведите его в больницу Приказа.

Городовой и пожарный взяли Христиана под руки и повели его. Он переставлял ноги как послушное, но глупое дитя, обнял одной рукой городового и повис на нем всею тяжестию своею; хламида волочилась сзади по земле, верный Аршет не отставал; встречные уличные мальчишки с любопытством забегали вперед и заглядывали арестанту в глаза, а двое из них проводили Христиана до самых ворот больницы, лежавшей за городом; это были именно какой-то найденыш, знаменитый игрок в козны, которого мещанство содержало как богоугодное дело на свой счет, чтобы потом отдать в зачет в рекруты, и кантонист, состоящий на пропитании родителей и представляющийся нам в выслуженной амуниции своего отставного отца. Затем, не взыщите за неказистый облик пожарного служителя; он, как и все товарищи его, выбран из числа неспособных батальона внутренней стражи; поэтому и рожа у него самая неспособная.