– Ну, как тебе сказать… – осторожно начал он, – раньше это слово считалось неприличным, а теперь уже нет. Оно относится, понимаешь ли, к половой жизни, означает удовольствие, наслаждение. Оргазм – это, собственно говоря, вершина физического наслаждения. Испытывают его не только люди, но и многие виды животных. Когда вы в гимназии начнете проходить биологию, вам все объяснят подробно. Ты, главное, не думай, что это – что-то грязное или непристойное. Где ты это слово услышал, малыш?

– Лукреция сказала, – отвечал Фончито и с видом заговорщика прижал палец к губам:не выдавай, мол. – Ты уж ей не говори, что объяснил мне.

– Конечно, не скажу, – пробормотал дон Ригоберто. Он снова отпил виски и с неподдельно жгучим интересом уставился на сына. Что за мысли вертятся в этой златокудрой головке, за этим детски-гладким лбом? Поди-ка узнай. Правду говорят, что душа ребенка – бездонный колодец. Он подумал: "Не смей ничего больше выяснять". Он подумал: "Надо заговорить о чем-нибудь другом". Но недуг любопытства или неодолимое притяжение опасности пересилило, и дон Ригоберто с деланной небрежностью, как бы между прочим спросил: – Ты слышал это слово от своей мачехи? Правда?

Мальчик, сохраняя все то же плутовато-радостное выражение лица, кивнул несколько раз подряд. Щеки его раскраснелись, из глаз так и рвалось наружу веселье.

– Она мне сказала, что испытала оргазм необыкновенной силы, – певучим соловьиным голоском пояснил он.

На этот раз дон Ригоберто выронил стакан и в оцепенении смотрел, как он катится по темно-серому ковру. Мальчик бросился поднимать, поднял, протянул отцу, приговаривая:

– Хорошо, что там почти ничего не было. Налить тебе еще? Я знаю, как ты любишь: видел, как Лукреция подавала тебе виски.

Дон Ригоберто покачал головой. Не ослышался ли он? Разумеется, нет: не такие у него уши. Как в сказке: такие большие уши – для того, чтобы лучше слышать. Мозг его, казалось, раскалился, как жаровня. Разговор зашел слишком далеко, надо было оборвать его, закрыть эту тему раз и навсегда под каким угодно предлогом. Перед глазами у него мелькнул вдруг разваливающийся карточный домик, и все, что необходимо было сделать, словно высветилось: так, довольно об этом, поговорим еще о чем-нибудь. Но и на этот раз гибельное пение сирен оказалось сильнее разума и здравомыслия.

– Ну, что ты выдумываешь, Фончито, – заговорил он очень медленно, но даже так не сумел справиться с дрожащим голосом. – Ну, как ты мог слышать от Лукреции такое?! Этого не может быть.

Мальчик, взмахнув рукой, гневно запротестовал:

– Может! Может! Я слышал это от нее! Она мне это и сказала! Как раз вчера это было, вчера. После обеда! Честное слово! Зачем мне врать? Когда это я врал?

– Да, Фончито, ты прав, ты всегда говоришь правду.

Он уже не мог справляться с растущей тревогой, охватывавшей его как лихорадка. Это гнетущее чувство, подобно глупой неотвязной мухе, которая бьется то в лоб, то в руки и которую нельзя ни отогнать, ни прихлопнуть. Он встал и медленно пересек комнату, налил себе еще виски – вопреки своим правилам, ибо больше одной порции перед ужином он никогда не пил. Снова усевшись в кресло, он наткнулся взглядом на сине-зеленые глаза сына, с обычным кротким выражением следившие за всеми его эволюциями; эти глаза улыбнулись ему, и дон Ригоберто, сделав над собой усилие, ответил улыбкой.

"Кхм-кхм", – откашлялся он, когда истекли несколько мгновений тягостного молчания. Что сказать, он не знал. Возможно ли, что Лукреция сделала этого мальчугана поверенным своих самых сокровенных переживаний, что она рассказывала ребенку о том, чем они занимаются по ночам? Разумеется, нет, это немыслимо. Это игра мальчишеского воображения, вполне естественная в его возрасте: пробуждающаяся чувственность, зарождающаяся сексуальность перехлестывают его фантазию, чтобы иметь возможность говорить на эту обольстительно-запретную тему, якобы получить повод нарушить табу.