Как он хорош собой! Мне не следовало бы говорить это, но, честное слово, я никогда прежде не видывала такое совершенное, такое гармоничное и нежное существо, не слышала такого голоса. Я едва смею посмотреть на него, и всякий раз, как взгляд мой падает на его чистый лоб, на свежие щеки, на пушистые ресницы, осеняющие большие глаза, в которых светятся доброта и мудрость, я вспыхиваю зарей. Неужели это волшебное ощущение во всем теле и испытывают девушки, когда влюбляются? Этот жар, идущий не снаружи, а изнутри, словно с самого дна души? Мои подружки, я знаю, часто шепчутся об этом, но стоит мне подойти, как они умолкают, ибо знают, до чего я стыдлива: когда говорят на некоторые темы – о любви, например, – я смущаюсь так, что делаюсь совершенно пунцовой и начинаю заикаться. Наверно, это плохо, что я такая. Эсфирь утверждает, что мне, стыдливой и робкой, никогда не знать любви. А Дебора всегда старается меня подбодрить и говорит:

– Надо быть посмелей, иначе жизнь твоя будет печальна.

Но этот юноша говорит, что я избрана, что из всех женщин указано на меня. Кем? Для чего? Почему? Что дурного или хорошего сделала я в жизни, чтобы кто-то неведомый предпочел меня? Мне ли не знать, как мало я стою? В нашей деревне есть девушки и красивей, чем я, и хозяйственней, и крепче телом, и ученей, и смелей. Почему же выбор пал на меня? Потому что я так робка и пуглива? Потому что терпелива? Потому что умею со всеми ладить? Потому что ласкова с нашей козочкой, когда вывожу ее пастись, потому что всякие обыденные и простые заботы – прибрать комнаты, полить огород, приготовить обед – никогда не бывают мне в тягость? Иных достоинств я за собой не знаю. Да и достоинства ли это? Дебора сказала мне как-то:

– Тебе ничего не нужно, Мария.

Может быть и так. Что же делать, если я такой родилась: жизнь мне мила, мир кажется прекрасным, все я принимаю таким, какое есть. Можно сказать, что я глупа или проста. Конечно, но все равно я всегда избегаю сложностей. И все же есть у меня мечты: хочется, к примеру, чтобы козочка моя никогда не умерла. Когда она лижет мне руку, я от одной мысли, что ее когда-нибудь не станет, чувствую, как сжимается у меня сердце. Как плохо страдать! Мне бы хотелось, чтобы никто никогда не страдал.

Юноша говорит странные, нелепые слова, но голос его столь мелодичен и робок, что я не решаюсь засмеяться. Он говорит, чтоб мы были благословенны, я и плод чрева моего. Да, так и говорит. Может быть, он колдун? Может быть, этими словами он снимает или наводит заклятье? На кого? С кого? Я не решаюсь спросить. И в ответ ему я только и могу пролепетать то, что говорю родителям, когда они меня наставляют и журят:

– Хорошо, господин мой, я сделаю все, что мне положено, – и испуганно прикрываю руками живот. "Плод чрева моего" – это значит, что у меня будет ребеночек? О, как бы я была счастлива. Хорошо бы мальчик – такой же сладостный и таинственный, как тот юный незнакомец, который приходит ко мне.

И я не знаю, горевать ли мне или радоваться этим его приходам. И я предчувствую, что теперь жизнь моя изменится. А как изменится? К добру или к худу? Почему посреди ликования, что охватывает меня, когда я вспоминаю нежные речи этого юноши, вдруг томит меня страх, и чудится, будто разверзается под ногами земля, и в глубинах ужасной бездны, куда должна я прыгнуть, ждут меня жуткие чудовища?

Очень красивы его слова, но непонятны. "Необыкновенная участь, сверхъестественный жребий". О чем это он? Я ведь по природе своей склонна как раз к самому обыденному, к такому, как у всех. Все, что выходит из ряда вон, все, что непохоже, всякое движение или действие, которое нарушает обычай или обыденность, мне претит, вселяет в меня растерянность. Когда кто-нибудь рядом со мной ведет себя вызывающе или нелепо, я густо краснею, я сострадаю ему. Мне хорошо и покойно, только когда я знаю наверное, что меня не замечают.