— Я узнала о Фрегсоне за несколько месяцев до прослушивания, посетив однажды «Олимпию» без тебя.

— Ах, вот оно что!

— Совершенно верно. Влюбленные женщины — это экзальтированные дуры, Вивьен. Они словно добровольно лишают себя разума. А когда любовь кончается, спрашивают себя, как это они могли столь превратно судить обо всем, совершать столь очевидные ошибки, но, как правило, не находят ответа. Расставшись с Аленом, я решила, что намного мудрее никогда больше не влюбляться… И с тех пор я ни разу не влюблялась, ну даже ни чуточки. Так что опыт с Аленом кое-чему меня все же научил, хотя тогда я этого, конечно, не понимала.

— Ах, вот как!

— Что ты все ахаешь и ахаешь?

— Тебе нет еще и двадцати одного. Если ты сможешь сказать мне то же самое, став в три раза старше, тогда, обещаю, я поверю тебе.

— Я считала тебя завзятым циником, Вивьен!

— Я циник по отношению к мужчинам… и романтик, когда речь идет о женщинах.

— Мэдди, он утверждает, что хоть и знает тебя, но его имя ничего тебе не скажет. Впустить? — Театральному сторожу были не в новинку военные, осаждавшие кулисы после закрытия занавеса, и обычно он просил их подождать, пока Мэдди не выйдет сама. Однако этот настойчивый посетитель, очевидно, не поскупился, чтобы смягчить неприступного сторожа.

— Как он выглядит? — рассеянно спросила Ева. Она уже сняла с лица грим и теперь, сидя перед зеркалом, расчесывала волосы. Май 1917 года выдался теплым, и Еве не было холодно в бледно-желтом шелковом халате. Ее лицо в ореоле светлых волос походило на распустившийся навстречу весеннему солнцу цветок.

— Офицер с кучей наградных ленточек. Симпатичный, по-моему.

— Француз, англичанин или американец?

— Француз, конечно, иначе я не стал бы тебя беспокоить. Американцы только осваиваются у нас, и хотя они быстро протоптали дорожку в Париж, должен сказать, им еще предстоит многому здесь научиться.

— Приведи его, — разрешила Ева. — Только дай мне время переодеться.

Через минуту сторож вернулся. За ним быстро шел высокий мужчина в мундире полковника: форменное кепи лежало у него на сгибе локтя.

— Надеюсь, не помешал вам, мадам. — Привычная формула вежливости прозвучала странно: с таким чувством произнес он традиционные слова.

— Вовсе нет, полковник. — В голосе Евы прозвучал едва уловимый вопрос. Она не могла вспомнить, когда и где встречалась с этим крупным блондином с обветренной кожей и глубоко посаженными синими глазами, но в его облике было что-то волнующе знакомое, словно Ева видела его в давно забытом сне, который вот-вот снова всплывет из глубин памяти.

— До сегодняшнего вечера я не имел представления, кто вы, — сказал полковник, — и не знал, как вас найти… Но, услышав ваше пение… с самой первой ноты, я… ту ночь… — Он умолк, с трудом владея собой: то, что он испытывал, было слишком сложно облечь в слова.

— Ту ночь? — переспросила Ева. — С начала войны миновала тысяча ночей.

— Вы не могли ее забыть, хотя с тех пор прошло почти два года.

— Ту ночь? Ах, да… Ту ночь на ферме! Вы… ну, конечно… вы тот офицер… Я помню… конечно, помню. Разве можно забыть ту ночь! Теперь я вспомнила ваш голос, но я не запомнила вашего лица. Вы тогда заснули, пока я пела.

— И спал спокойно, — закончил полковник, — счастливым сном. Он оставался со мной несколько ночей. Двое из моих людей не пережили бы той ночи, если бы не вы.