Кадфаэлю пришлось изрядно потрудиться, чтобы протиснуться как можно ближе к двери. На сей раз Роже де Клинтон предоставил председательствовать на собрании Генри Винчестерскому, не иначе как полагая, что слова этого прелата — принца королевской крови, ставшего недавно еще и папским легатом в Англии, — прозвучат весомее и смогут воздействовать и на самые закоснелые умы. Епископ Генри как раз поднимался, чтобы призвать собравшихся к тишине и открыть совет, когда послышались торопливые шаги и отрывистая, хотя и вполне учтивая просьба дать дорогу. Любопытствующие, толпившиеся у дверей, раздались в стороны, и в зал капитула вошел рослый мужчина в запыленном плаще и сапогах для верховой езды. А в это время на дворе конюх взял под уздцы коня, с которого только что у самого крыльца соскочил незнакомец, и неспешно повел по направлению к стойлам. Похоже, и конь, и всадник были утомлены дальней дорогой.

Новоприбывший размашистым шагом пересек открытое пространство, разделявшее ряды соперников, и первым делом поклонился епископу, который сначала вопросительно сдвинул брови, а затем ответил ему едва приметным суровым кивком. Затем незнакомец склонился перед королем и поцеловал монаршую руку, что ничуть не умалило его мрачного достоинства. Король улыбнулся с нескрываемой благосклонностью.

— Покорнейше прошу вашу милость простить меня за опоздание. Я не мог выехать раньше, ибо должен был, прежде чем покинуть Мэзбери, завершить некоторые дела. — Говорил он тихо, но голос его был тверд, как сталь. — Прошу извинить меня, достойные лорды, и за то, что предстал перед вами в дорожном платье. Я бы и рад переодеться, однако и так не поспел к началу и не хотел опаздывать еще больше.

По отношению к епископам он держался с безукоризненной почтительностью, императрице же отвесил нарочито церемонный поклон. В сочетании с подчеркнуто отстраненным выражением лица это не могло быть воспринято иначе как дерзкий вызов. И мимо отца он прошел, не удостоив того даже взгляда, а когда повернулся к нему лицом, то смотрел так, будто видел его впервые в жизни.

Конечно же, это был не кто иной, как Филипп Фицроберт, младший сын графа Глостерского. Приглядевшись, можно было отметить даже некоторое сходство, хотя сложены они были по-разному. Молодой человек был темноволосым, не плотным и кряжистым, а рослым и сухопарым, с грациозными, хотя и порывистыми движениями. Над ровными штрихами черных бровей утесом вздымался высокий лоб, а над ним густая шапка волнистых волос. Глаза его были подобны затушенным кострам, пламя которых угасло, но уголья еще тлеют. И все же сходство имелось. И отчетливее всего оно проявлялось в изгибе губ и внушительном подбородке. Похоже, эта родовая черта усиливалась с каждым новым поколением. То, что в облике отца наводило на мысль о непреклонности, у сына более походило на свидетельство упрямства.

Появление Филиппа вызвало некоторое замешательство, но он сам постарался разрядить обстановку, вновь почтительным и извиняющимся тоном обратившись к епископам.

— Прошу вас, достойные лорды, продолжайте. Я не хотел вам помешать.

Он попятился, смешался со сторонниками короля и занял место в заднем ряду.

Но напряжение не спало. Оно почти ощутимо висело в воздухе, ибо многие полагали, что Филипп не решится появиться здесь и предстать перед оскорбленным им отцом и государыней, которую он предал. Однако же выяснилось, что решимости у этого человека хоть отбавляй, причем держался он столь невозмутимо и горделиво, что трудно было объяснить такое самообладание одним бесстыдством.

При виде его даже епископ Винчестерский на мгновение опешил, но, впрочем, тут же справился с растерянностью и, властно возвысив голос, призвал всех присутствующих, сотворив молитву, приступить к рассмотрению тех важных вопросов, ради которых они и собрались.