— В 1947 году. В завещании оставил мне записку: поезжай, мол, на родину, век доживай в России.

Самарин, слушая Хапрова, на минуту отвлекся от своих невеселых мыслей. Он знал историю художника, но каждый раз с большой охотой слушал его рассказ о жизни в эмиграции. Многое из того, что при первом знакомстве с художником казалось в нем наигранным и несерьезным, впоследствии получило иную окраску, стало понятным и естественным. Хапров как бы прожил две жизни: одну на чужбине, другую — в родной стране. В нем, как и следовало ожидать, боролись предрассудки и привычки совершенно противоположные, имеющие разную природу происхождения.

Самарин простился и пошел к себе в комнату. Посмотрелся в зеркальце, прикрепленное еще в школьные годы над книжной этажеркой; едва заметная седина светилась в его висках; под глазами кустились венчики морщинок — мелких, стариковски безжизненных и бесцветных. Две глубоких складки залегли на щеках.

Забравшись в холодную постель и подложив руку под голову, Самарин лежал на спине и смотрел в окно. Бледная синева недвижно стояла в небе, кусочек которого он видел поверх занавески. Ветра не было совершенно, черные ветки орешника, сплетясь в причудливый клубок, тянули к окну тонкие щупальцы, точно просились в комнату погреться.

Сердце ныло, и мысли являлись тревожные, мелькали и тут же пропадали, словно импульсы электрического тока. И чтобы как–нибудь прогнать образ Марии, растворить его, затушевать, Самарин заставлял себя думать о делах, о том, как он использует время, отпущенное ему на подготовку диплома.

Глава восьмая

Чем крупнее дичь, тем сильнее нужен заряд. Вот если бы статью о Каирове написал академик или, на крайний случай, какой–нибудь лауреат?.. Но где взять такого автора?..

И тогда Женя Сыч вспомнил о Кургане — писателе, живущем в Степнянске. Курган когда–то работал в ГорНИИ. Наверняка он знает и Каирова. «Напишем статью с ним вместе, — решил Сыч. — То–то будет выстрел!..»

Вечером Сыч стоял у двери с надписью «Писатель Ф. А. Курган» и нажимал кнопку звонка. Тишина за дверью долго не нарушалась, но вот послышались мягкие шаги по коврам. И смолкли на почтительном расстоянии от двери.

— Кто там? — спросил женский голос.

— К Феликсу Архиповичу, скажите ему, пожалуйста…

— А, старик! — отозвался в глубине коридора Курган. — Аличка, проведи его в кабинет. Это Евгений Сыч, из газеты.

Квартира у Архипыча большая: окна выходят на центральный проспект, балкон — на городскую площадь. А если из окна посмотреть вдаль, то там в дымке увидишь панораму шахтерских поселков. В правой стороне стоят трубы металлургического завода, громоздятся домны, а еще правее, теряясь в мареве, маячат силуэты двух телевизионных вышек.

Архипыч сидит в кожаном старинном кресле, он только что отдыхал: разомлел, говорит вяло и все время поглядывает на диван, где разбросаны думки и шерстяной старый плед. Сыч вспомнил оброненную кем–то фразу: «От трех до шести Архипыч отдыхает». Украдкой Женя взглянул на часы: без четверти шесть. Пока обменивались обычными для такого момента фразами, гость оглядывал кабинет: книги, книги… Вместо письменного стола — конторка из красного дерева. Медный атлант держал в руке серебряный подсвечник, а выше, на столе, — портрет Антона Лободы — первооткрывателя Степнянского угольного месторождения. Ему Архипыч посвятил почти все свои исторические рассказы и повести. А недавно на основе своих прежних книг и брошюр написал роман. Книга толстая, в двух частях. Теперь Архипыч, как говорят остряки–журналисты, пишет третий том: «Лобода и водородная бомба».

— Лободу вы открыли людям, — говорил Сыч, стоя возле шкафа и листая книгу.