На этом эпизод заканчивался, и начинался другой, в котором Женечка уже засовывал голову под рукомойник и пускал холодную воду.

Называл эту воду святой, чувствовал, как волосы под ее воздействием превращались в полозов, что извивались по лицу, забирались за ворот в поисках места, где можно было бы схорониться от постороннего взгляда, сделаться невидимыми.

Потом долго вытирал голову полотенцем, на котором были изображены новогодние игрушки.

Новогодние игрушки были сложены в деревянном ящике, что стоял под сервантом.

На серванте стоял электрический самовар.

Фамарь Никитична подолгу пила чай, слушала радио, окунала обсыпные сухари в кипяток.

У нее болели глаза, и она извлекала из заварочного чайника заварку и выкладывала ее, еще теплую, себе на веки.

Таким же образом можно было лечить и ячмень, когда глаз начинал нестерпимо чесаться, но чесать его было нельзя, потому как тем самым можно было повредить глазное яблоко.

На столе была разложена антоновка.

Яблоки катались по столу, падали на пол и продолжали катиться под сервант, под шкаф, под кровать, где лежали гантели.

В последнем же эпизоде «Калугадва» рассказывалось о том, как Женечка забрался на заброшенную колокольню, что находилась на окраине поселка, и прыгнул вниз.

И вот он летит вниз, видит себя летящим вниз, и перед его мысленным взором проносятся отрывки воспоминаний, лица, события, в его голове даже звучит музыка, некогда услышанная им, но сейчас он уже не вспомнит, где и когда он ее слышал.

Все происходит как во сне, когда секунды превращаются в часы, а минуты в годы. Может быть, именно поэтому падение вниз ему не кажется таким страшным, неизбежно приводящим к гибели. Более того, он уверен в том, что время остановилось, что уже наступила вечность, или это только видимость вечности?

С высоты колокольного звона, насквозь выстуженного ноябрьским ветром, хорошо видна вся местность – железнодорожная станция, привокзальные постройки, Спасо-Воротынский монастырь, автомобильный мост через реку Угру, обрывистые берега которой покрыты черным, дырявым в это время года лесом.

Падал и приговаривал: «Женечка, а Женечка, но все равно твоя голова обнажена! И лучше б с неба, с горы, с тучки златоверхой, с последнего звона колокольни храма во имя Преображения Господня на эту грешную голову лилась холодная вода! Или кипяток! А потом выйди на пронзительный ветер, кусая наледь, – ведь бьет, бьет же промозглая дрожь, поклонись, как должно, и тут же у стены, обшитой тесом, сиди, замирай, подвизайся, одиночествуй, катаясь ладонью по мокрым дымящимся волосам, натертым лампадным маслом, так что задохнуться можно от умиления, жалости, смирения и собственной ничтожности!»

Эту свою первую публикацию в журнале «Октябрь» я посвятил отцу.

Эпилог

Она сидит перед телевизором с выключенным звуком.

Она неотрывно следит за изображением, смысл которого сводится к следующему: инвалид, лишившийся ног во время одной из недавних войн, на сооруженной им из детского трехколесного велосипеда коляске доехал от Мурманска, где живет, до Медвежьегорска, расстояние между которыми составляет семьсот с лишним километров. Корреспондент спрашивает путешественника, зачем он это сделал. То есть она предполагает, что именно такой вопрос и до лжно задать человеку, решившемуся на столь немыслимый поступок. Инвалид что-то говорит в микрофон и показывает фотографическую карточку, на которой изображен его дед, благообразный, обстриженный под бобрик старик.

Потом инвалид прячет фотографию в нагрудный карман куртки, улыбается, машет рукой в кадр и уезжает по разбитой асфальтовой дороге в сторону леса, что тянется до самого горизонта.

Она выключает телевизор и выходит из комнаты.

По темному, заваленному велосипедными колесами, лыжами, стопками старых журналов, заставленному шкафами коридору она проходит на кухню.