«Милая сестричка, — сказал я, — не надо сердиться на меня за то, что сильнее меня. Бог создает обстоятельства, и обстоятельства повелевают людьми. С тех пор как отец мой умер, я отвечаю за тебя перед тобой самой: я должен заботиться о твоей жизни и сделать ее счастливой».

«О да, да! Ты старший в семействе, — сказала мне Габриель, — все, что ты прикажешь, я сделаю, будь спокоен. Но я не могу перестать бояться, не зная, чего боюсь, и плакать, не зная, о чем плачу».

«Успокойся, — сказал я, — величайшая из опасностей миновала тебя; благодарение Небу, которое бодрствует, охраняя тебя. Иди в свою комнату, молись, как юная душа должна молиться, — молитва рассеивает страхи и осушает слезы… Иди!»

Габриель поцеловала меня и вышла. Матушка проводила ее беспокойным взглядом, потом, когда дверь закрылась, спросила:

«Что все это значит?»

«Это значит, матушка, — отвечал я почтительным, но твердым голосом, — что супружество, о котором вы писали мне, невозможно и Габриель не будет женой графа».

«Но я уже почти дала слово», — сказала она.

«Я возьму его назад, обещаю вам».

«Но, наконец, скажешь ли ты мне, почему… без всякой причины?..»

«Неужели вы считаете меня безумцем, — прервал я ее, — который способен нарушать такие обещания, не имея на то веских причин?»

«Но ты, надеюсь, скажешь их мне?»

«Невозможно! Невозможно, матушка: я связан клятвой».

«Я знаю, что многие настроены против Ораса, но ничего не могут доказать. Неужели ты веришь клевете?»

«Я верю глазам своим, матушка, я видел!..»

«О!..»

«Послушайте. Вы знаете, что я люблю вас и сестру; знаете, если дело идет о счастье вас обеих, я легко готов принять незыблемое решение; знаете, наконец, что в таких обстоятельствах я не стал бы пугать вас ложью. Да, матушка, говорю, клянусь вам, что если бы это супружество совершилось, если бы я опоздал, если бы отец мой в мое отсутствие не вышел из гроба, чтобы стать между дочерью своей и этим человеком, если бы Габриель называлась в этот час госпожой Орас де Бёзеваль, тогда бы мне не оставалось другого выхода — и я это сделал бы, поверьте мне, — как похитить вас и сестру, бежать из Франции с вами, чтобы никогда не возвращаться, и просить в какой-нибудь чужой земле забвения и неизвестности, вместо бесславия, что постигло бы нас в родном отечестве».

«Но не можешь ли ты сказать мне?..»

«Я ничего не могу сказать… я дал клятву. Если бы я мог говорить, мне достаточно было бы произнести одно слово, и сестра моя была бы спасена».

«Итак, ей угрожает какая-нибудь опасность?»

«Нет! По крайней мере, пока я жив».

«Боже мой! Боже мой! — воскликнула матушка. — Ты приводишь меня в трепет».

Я увидел, что позволил себе слишком увлечься.

«Послушайте, — продолжал я, — может быть, все это не столь серьезно, как я думаю. Еще ничего не было окончательно решено между вами и графом, ничего не знают еще об этом в свете; какой-нибудь неопределенный слух, некоторые предположения и только, не правда ли?»

«Сегодня граф сопровождал нас только во второй раз».

«Прекрасно! Найдите любой предлог, чтобы не принимать его.