Девизом каждого рекрута от побудки и до возвещающего отбой пение рожка было: любой ценой избежать наказания. Хотя даже после отбоя опасность нарваться на расправу сохранялась. Подполковник Гирдвуд был искренне убеждён, что ночью рекруты плетут сети заговоров, замышляя мятежи. По его приказу сержанты и офицеры во тьме прокрадывались к тонким матерчатым стенам палаток, слушая, о чём переговариваются рядовые. Передавали, что и сам Гирдвуд не брезговал пролезть на карачках между растяжек и приложить ухо к грубой парусине.

Наказания были разнообразными. Провинившийся взвод могли послать вне очереди чистить нужники, прокапывать дренажную канаву, отводившую воду или штопать бечевой и толстыми иглами жёсткое полотно палаток. Сержант Линч чаще ограничивался побоями, но мог заставить бегать с набитым камнями рюкзаком.

Спасали от битья и издевательств только повиновение и прилежание. Рекруты быстро учились. Дожди шли почти без перерывов, тем не менее, на мундирах не было ни пятнышка, а матерчатые полы парусиновых обиталищ ослепляли первозданной чистотой (благо в воде недостатка не ощущалось), ибо дрожать на промокших после очередной уборки соломенных матрасах представлялось лучшим вариантом, чем пасть жертвой гнева подполковника на дневной проверке.

Жиль Мариотт, вступивший в армию назло девушке, которая бросила его ради богатея, получал взыскание за взысканием. Как-то утром сержант Линч обнаружил очередное упущение грамотея и озверел:

— Раздевайся!

Мариотт покорно скинул одежду.

— Беги!

Мариотт помчался меж рядов палаток, спотыкаясь и падая в грязь. Встречные капралы и сержанты, хохоча, не отказывали себе в удовольствии вытянуть его палкой по белым ягодицам: «Быстрей! Быстрей!» К Линчу грамотей вернулся с полными слёз глазами и бледной плотью, перечёркнутой красными полосами.

— Ты бы язык распускал поменьше, глядишь, остальным частям тела приходилось полегче. — сказал ему Харпер.

— Мы — не животные. Мы — люди.

— Мы — не люди, мы — солдаты. Не спорить, не жаловаться, не смотреть поганцам в глаза.

Мариотт слушал, но слышал ли? Зато остальные и слушали, и мотали на ус. К Шарпу с Харпером обращались за советом по каждому поводу. Чаще, конечно, к Шарпу. Стрелок с первого дня как-то сам собою стал неофициальным лидером группки. Понимая, что творится в душе у Чарли Веллера после расправы над терьером, Шарп больно сжал плечо юноши:

— Не дури, Чарли.

— Он убил Пуговку.

— Убил, однако, это не причина тебе лезть на рожон.

— Я его прикончу! — выдохнул Чарли со всем пылом своих семнадцати лет.

— Если Харпер не открутит ему башку первым. — ухмыльнулся Шарп.

Стрелку нравился Чарли. Парнишка относился к той немногочисленной категории рекрутов, которых в армию привели не нужда и отчаяние, а искреннее желание послужить отечеству. В рядовых такие надолго не засиживались, и Чарли, коль юношеская горячность не окажет ему дурную услугу, ожидало завидное будущее. Для начала же Чарли надо было выжить в учебном лагере.

В лагере, как выяснил Шарп, обучалось семь сотен парней. Некоторые почти завершили курс молодого бойца, другие, подобно группе Шарпа, только начинали обучение. Имей лорд Феннер желание пополнить ряды первого батальона в Пасахесе, людей хватило бы с лихвой.

Дознался Шарп и о местонахождении лагеря. В один из дней, пасмурный и дождливый стрелка отрядили на кухню разгрузить телегу с капустой. Немолодой капрал, стоя в дверях, долго смотрел на низкие тучи, затем от души изругал забытый Господом остров.

— Остров? — заинтересовался Шарп.

Капрал неторопливо раскурил трубку и, сплюнув в лужу, объяснил:

— Остров.