Вот у соседей заплакал так горько

Звук граммофона,

Вторят ему бесконечно‑уныло

Взвизги гармоники с кухни...

Многое было, ах, многое было...

Прошлое, рухни!

Нет, не помогут и яйца на блюде!

Поздно... Лучи догорели...

Что безнадежней, скажите мне, люди,

Пасхи в апреле?

Москва. Пасха, 1910

Сказки Соловьева

О, эта молодость земная!

Все так старо – и все так ново!

У приоткрытого окна я

Читаю сказки Соловьева.

Я не дышу – в них все так зыбко!

Вдруг вздохом призраки развею?

Неосторожная улыбка

Спугнет волшебника и фею.

Порою смерть – как будто ласка,

Порою жить – почти неловко!

Блаженство в смерти, Звездоглазка!

Что жизнь, Жемчужная Головка?

Не лучше ль уличного шума

Зеленый пруд, где гнутся лозы?

И темной власти Чернодума

Не лучше ль сон Апрельской Розы?

Вдруг чей‑то шепот: “Вечно в жмурки

Играть с действительностью вредно.

Настанет вечер, и бесследно

Растают в пламени Снегурки!

Все сны апрельской благодати

Июльский вечер уничтожит”.

– О, ты, кто мудр – и так некстати! –

Я не сержусь. Ты прав, быть может...

Ты прав! Здесь сны не много значат,

Здесь лжет и сон, не только слово...

Но, если хочешь знать, как плачут,

Читай в апреле Соловьева!

Картинка с конфеты

На губках смех, в сердечке благодать,

Которую ни светских правил стужа,

Ни мненья лед не властны заковать.

Как сладко жить! Как сладко танцевать

В семнадцать лет под добрым взглядом муж

То кавалеру даст, смеясь, цветок,

То, не смутясь, подсядет к злым старухам,

Твердит о долге, теребя платок.

И страшно мил упрямый завиток

Густых волос над этим детским ухом.

Как сладко жить: удачен туалет,

Прическа сделана рукой искусной,

Любимый муж, успех, семнадцать лет...

Как сладко жить! Вдруг блестки эполет

И чей‑то взор неумолимо‑грустный.

О, ей знаком бессильно‑нежный рот,

Знакомы ей нахмуренные брови

И этот взгляд... Пред ней тот прежний, тот,

Сказавший ей в слезах под Новый Год:

– “Умру без слов при вашем первом слове!”

Куда исчез когда‑то яркий гнев?

Ведь это он, ее любимый, первый!

Уж шепчет муж сквозь медленный напев:

– “Да ты больна?” Немного побледнев,

Она в ответ роняет: “Это нервы”.

Ricordo di Tivoli[13]

Мальчик к губам приложил осторожно свирель,

Девочка, плача, головку на грудь уронила...

– Грустно и мило! –

Скорбно склоняется к детям столетняя ель.

Темная ель в этой жизни видала так много

Слишком красивых, с большими глазами, детей.

Нет путей

Им в нашей жизни. Их счастье, их радость – у Бога.

Море синет вдали, как огромный сапфир,

Детские крики доносятся с дальней лужайки,

В воздухе – чайки...

Мальчик играет, а девочке в друге весь мир...

Ясно читая в грядущем, их ель осенила,

Мощная, мудрая, много видавшая ель!

Плачет свирель...

Девочка, плача, головку на грудь уронила.

Берлин, лето 1910

У кроватки

Вале Генерозовой

– “Там, где шиповник рос аленький,

Гномы нашли колпачки”.