На поле боя (в битве «белых комбинезонов» против глобалистов) молодые и пожилые присутствуют примерно в одинаковом количестве на обоих фронтах. Сорокалетние яппи новой экономики идут стеной против сорокалетних из «социальных центров», и те и другие — бок о бок со старшими товарищами.
Дело в том, что в тридцатилетие, протекшее с 68-го года до эпохи протестов против саммитов «Большой Восьмерки», замкнулся круг, наметившийся очень и очень давно. Поясню эту мысль. Во все прошлые времена для того, чтобы выстраивалась диалектика отцов и детей, требовалось наличие такой сильной отцовской модели, для которой провокационное новаторство детей оказалось бы совершенно неприемлемым, невзирая ни на какие апелляции к выводимым из забвения примерам великанов. И действительно, неприемлемыми оказались латинские «новые поэты» quia nuper, как говаривал Гораций. Неприемлемым для замшелых университетских латинистов был новообразующийся вольгаре. Фома и Бонавентура протаскивали новые идеи, уповая на то, что никто этого не заметит — однако их враги из нищенствующих орденов, руководившие Парижским университетом, великолепно все поняли и попытались запретить преподавание Бонавентуры и Фомы. И так далее, и так далее. Вплоть до автомобиля, воспетого Маринетти, который превозносил автомобиль превыше Ники Самофракийской, лишь только бы насолить благонамеренным обывателям, которые воспринимали машину как уродское нагромождение скрежещущего металла.
Модели вкусов сменяют друг друга в порядке борьбы между поколениями. Отцы должны были обожать худосочных Венер Кранаха, чтобы им показались оскорблением толстомясые Венеры Рубенса; отцам должен нравиться Альма-Тадема, чтобы они с негодованием спросили у детей, какой смысл в каракулях Миро или в африканском искусстве; отцы должны были грезить о Грете Гарбо, чтобы потом потребовать от детей отчета, что же хорошего те находят в кривляке Брижит Бардо.
Но в наш с вами сегодняшний период, благодаря появлению не существовавших прежде носителей информации и благодаря коренному обновлению музейного дела (в музеи хлынули такие посетители, которые в прежние времена и ногой туда не ступали), образовалось одновременное и синкретичное культурное предложение: актуализировались все вкусы, можно сказать даже — все ценности. Когда Меган Гэйл кувыркается под куполами среди волют музея Гуггенхайма в Бильбао, сексуальный призыв и в то же время призыв искусства вызывают вожделение и у отцов и у детей: музей становится объектом сексуального желания, как Меган Гэйл, а Меган Гэйл — объектом культуры, как музей Гуггенхайма, и оба объекта амальгамируются в киноленте, объединяя гастрономическую аппетитность рекламного призыва с эстетической дерзостью: в прежние времена такой ролик мог предназначаться лишь ограниченному числу эстетов. Чередуя новые символы со старыми, окутанными флером ностальгии, телевидение навязывает всем поколениям такие образцы, как Че Гевара и мать Тереза из Калькутты, как принцесса Диана и святой отец Пий, а вместе с ними и Рита Хейворт, Брижит Бардо, Джулия Робертс, донельзя мужественный Джон Уэйн, секс-символ 40-х, и милый Дастин Хоффман, секс-символ 60-х. Снова популярен тщедушный Фред Астэр (знаменитость 30-х годов), танцевавший в пятидесятые вместе с квадратным Джином Келли; на телеэкранах мелькают то пышные дамские туалеты в стиле фильма «Роберта», то бесполые силуэты, введенные в моду несравненной Коко Шанель. Кого природа не наградила такой медальностью и утонченностью, как Ричарда Гира, тот может похвалиться изящной страстностью (и это Аль Пачино), или пролетарским грубоватым обаянием (например, Роберт Де Ниро). Кому не досталась супермощная «мазерати», тот получает удовольствие от суперфункциональной и изящной «мини-моррис».
Сегодня массам не навязывается однотипный вкус. Искусство рекламы, шаря в запасниках прошлого, способно использовать даже для краткосрочного ролика, предназначенного жить всего одну неделю — все наследие авангардного искусства и в то же время новооткрыть иконографию XIX века. |