Пройдя боковым входом, он неслышно взлетел на третий этаж и, затаив дыхание, открыл дверь в студио. Самсут спала без одеяла, как подросток, повернувшись на живот и подтянув одну ногу к груди. Какое-то мгновение грек даже заколебался: а не плюнуть ли на всё, и не упасть ли прямо сейчас на это сладкое зрелое тело? Но, разумеется, это было бы полным безумием. «Эх, жалко, старик пришел так поздно — в противном случае у меня хватило бы времени и на то, и на другое», — с сожалением подумал Савва. Затем, пошарив взглядом по студио, нашел на столике маникюрные ножницы.

Всё остальное было делом одной секунды: пепельная прядь незваной гостьи оказалась у него в руках, а перстень старика — в сумочке Самсут. Уже уходя, он увидел, как что-то блеснуло на туалетном столике у входа — то была золотая зажигалка, недавно подаренная Самвелом своей новой пассии. «Все те, кто по молодости в грязи валялся, к старости начинают сорить деньгами, — невольно вздохнул Савва, вспомнив, как возмущалась этим подарком Манушак, и с удовлетворением и чувством выполненного долга прихватил с собой и этот восьмигранный кусочек золота. — А теперь надо поторопиться! Пока неугомонная Сато не проснулась, поднятая своим проклятым чутьем!»

Он вышел на свежий воздух. Вилла по-прежнему стояла, погруженная в темноту. На ходу Савва вытащил из кармана пачку сигарет «Митос», которые иногда покуривал и старик, отдыхая от сигар, вытряхнул сигарету и аккуратно положил туда пепельный локон, побоявшись, что вложить волосы просто в пальцы не удастся. Впрочем, уже у самого трупа его эстетическое чувство все же воспротивилось задуманному: женский локон, отдающий сигаретами — фи, дурной вкус!

Савва вытащил тонкую прядку и ловко пихнул ее в нагрудный карман рубашки Самвел-аги. При этом его движении тяжкий вздох вырвался их груди старика. Савва отпрянул в ужасе, но быстро сообразил, что этим своим движением он просто помог выйти последнему воздуху, который еще оставался в легких мертвого старика.

— Тьфу, рюпос! — чертыхнулся грек и прикинув куда бы могла упасть брошенная женщиной в разыгранном возмущении зажигалка, устроил ее не далеко, не близко, а как раз так, чтобы ее нашли, но не сразу, в траве лимонной мяты…

Самсут в эту ночь снился страшный сон: где-то под самыми небесами пронзительно и противно выла военная труба, а вокруг грохотала барабанная дробь, сыпавшаяся на маленькую деревенскую площадь черным градом. И град этот становился все сильнее, все гуще. Наконец, он превратился в безумно дикий рев, а изнутри домов на площади которому вторили отчаянные крики, грохот и звон разбиваемой посуды. Потом окна вдруг распахнулись настежь и из них полетели ковры, одеяла, подушки, циновки, иконы, зеркала, лампы, кувшины, посуда. Всё это с дребезгом разбивалось на мелкие осколки, и осколки эти со свистом улетали в бездонное небо, в котором по-прежнему, мучая слух и душу, гремела воинственная музыка даулов 10.

Самсут открыла глаза и некоторое время все никак не могла понять, почему вся эта какофония не улетучилась враз, как это обычно всегда бывает после пробуждения. На этот раз всё было наоборот — ощущение какой-то дикой суеты вокруг не проходило, а лишь усиливалось. Вдруг она явственно поняла, что находится в своей комнате не одна, и услышала резкий окрик:

— Лежать, не двигаться!

Поначалу ей показалось, что это все еще продолжается неприятный сон, который всего лишь принял несколько иное направление. Однако громкий властный голос говорил по-английски, а прикосновение холодных рук было слишком реальным. Ее, полуголую, деловито обыскивала женщина в форме, а в это время остальные двое полицейских ловко обшаривали студио. Один из них вытащил из ее сумочки бриллиантовый перстень, который она сама еще вчера вечером, прощаясь, видела на левой руке Самвела.