— Да, — деревянным голосом отозвался Лёнчик.

Викин отец вскинул вверх черный указательный палец.

— Радости ты хочешь от жизни. Все хотят от жизни радости. А что тебе доставляет радость больше: сидеть дома за уроками или бегать на улице?

Лёнчик недоверчиво смотрел на Викиного отца, прислушиваясь к себе. Получалось, что Викин отец был прав: улица доставляла больше радости, чем уроки.

— Но я всегда — сначала уроки, потом улица, — сказал он.

Викин отец покивал.

— Это значит, Лёнчик, ты ответственный человек. Только это, ничего больше. Поверь польскому еврею. Ты знаешь, что такое польский еврей? Польский еврей — самый настоящий еврей. Здесь у вас на Урале нет настоящих евреев, это не евреи, это недоразумение. Настоящий еврей — это польский. А настоящий еврей — это мудрость. Потому что каждый польский еврей с детства знает Талмуд. Ты знаешь, что такое Талмуд?

— Нет, — обескураженно покачал головой Лёнчик.

Викин отец снова поднял вверх черный указательный палец.

— Талмуд — это книга мудрости. Настоящий еврей только тот, кто знает Талмуд. Поэтому настоящий еврей — это и есть мудрость.

— Заладила сорока Якова одно про всякого! — раздался от двери гневный голос. Это была Таисия Евгеньевна. Видимо, она только что вернулась с работы, сняла в коридоре пальто, вошла в комнату — и стала свидетельницей их разговора. — Нашел себе слушателей! Настоящий еврей он! Настоящие евреи сейчас в Израиль едут! Хочешь чувствовать себя настоящим — давай!

Викин отец вскочил со своей табуретки, сапожная лапа вместе с заготовкой туфли полетела в сторону, и он, сжав кулаки, приподнимаясь на носках и снова опускаясь на пятки, будто весь встряхиваясь на каждое слово, закричал:

— Уеду! Дождешься! У меня право есть: я польский еврей, мне разрешат! Это раньше нельзя было, теперь разрешат!

— Ой, испугал! Испугал! — Викина мать вдруг стала спокойна, усмешлива, в статности, что была в ней, появилась величественность. — Уезжай, кто тебя держит. Там таких сапожников только и ждут.

Вика с Жанной будто сжались, во взглядах их читались испуг и стыд; должно быть, такие сцены были им не впервой, но оттого, что свидетелями сцены стали Лёнчик с Сасой-Масой, они чувствовали себя опозоренными.

Саса-Маса потянул Лёнчика за рукав.

— Пойдем, — прошептал он. — Что тут делать. Сматываемся.

Никто их не останавливал.

На улице, когда вышли из подъезда, Саса-Маса присвистнул и похлопал Лёнчика по плечу.

— Ну спасибо тебе за знакомство. Развлек. В цирке не так интересно бывает.

Лёнчик ощущал себя виноватым. Как нелепо все началось, так нелепо и завершилось.

— Да ты знаешь, — спотыкаясь, протянул он. — Вообще никогда раньше такого…

— Не специально же для нас, — проронил Саса-Маса.

— А ты знаешь, я, кажется, понял, из-за чего они ссорятся, — осенило Лёнчика. — Это он хочет обратно в Польшу к себе уехать. А мать, наверно, возражает. Зачем ей в Польшу. И Вике незачем. И Жанке тоже. Он хочет, а она нет, вот они и ссорятся. Раньше нельзя было уехать, а теперь можно. Помнишь, он говорил, что теперь можно и его выпустят?

— А почему это вдруг раньше нельзя было, а теперь можно?

— Потому что… — Лёнчик споткнулся. Он не знал, как объяснить то, что он чувствовал. Он чувствовал, что все это связано: и предночной кухонный разговор отца с матерью, и рассказ дедушки Саши о том, как был начальником милиции в Тюмени, и слова бабушки Кати, что Сталин стал культом личности, и то, что теперь Викиному отцу можно уехать обратно в Польшу, — но как связано, он не понимал.