Глинская больше не приходила. Когда поезд прибыл в Москву и мы с Лизой вышли на перрон, я увидел ее. Она быстро шла впереди, не оглядываясь, со своей дорожной сумкой. И вскоре исчезла в толпе.

Глава 21

В Москве была настоящая зима: мело, завывал ветер. Из окна такси я разглядывала непроснувшиеся московские улицы: мрачные привокзальные кварталы сменились парадными фасадами Садового, промелькнуло Замоскворечье, площадь заставы, купола монастыря.

— Здесь работает Гришка?

— Он живет тут неподалеку. А работает в центре, на Сретенке.

Машина мчалась по Варшавке. Раньше мы часто проезжали здесь, но никогда не ездили так быстро — вечно стояли в пробках. Говорили, смеялись, а в окна стучался дождь. Я посмотрела на Сашу: о чем-то он думает сейчас? О том, что произошло в поезде? О гордо проплывшей мимо нас Глинской? Но он казался таким утомленным, что, наверное, не думал ни о чем. Человеческий организм — совершенная система. В какой-то момент сознание переключается, иначе — перегрузка, сбой. Я тоже не хотела ни о чем вспоминать. Я училась жить настоящим, писала свою жизнь набело.

Как долго я тосковала по реальной жизни, по своему дому, по круглой комнате с белыми шторами! И вот, наконец, вернулась сюда. Уже не гостьей, но еще не хозяйкой. Хотя на дне моего нового ридикюля лежали врученные Сашей ключи. Это его дом, и он хочет, чтоб я жила здесь. И значит, этот дом должен стать моим. Но все, оказывается, не просто.

В гардеробной уже не висели тяжелые шелковые платья. То ли он правда выбросил их, то ли… Нет, меня это не касается. Зато у меня тоже есть два чудных старинных платья. Темно-зеленое Еленино, которое я еще ни разу не надевала, и бордовое из швейцарского замка. На бордовом не хватает пуговиц. В ту ночь ему так не хотелось мучиться с застежкой… Казалось, надо быстрее, впереди мало времени. Всегда так казалось. И теперь еще кажется. К тому, что все кончилось, тоже надо привыкнуть. Так, размышляя, я развешивала в гардеробной вещи: свои, Сашины, а сумку с Гришкиными убрала в шкаф.

В шкафу стопками сложено белье: простыни, полотенца, носовые платки. Платки женские, батистовые и кружевные, белые с монограммой. А я и не думала, что вещи так давят. И белые шторы в спальне… Их, наверное, тоже покупала его жена — любительница белого шелка. Но может, и не жена. Он и до нее жил в этой квартире… А шторы можно снять. Заменить сиреневыми или золотистыми.

Пока я разбирала дорожные сумки, осваивалась со стиральной машиной, Саша сварил кофе, поджарил тосты с сыром, и получился завтрак в духе Швейцарских Альп.

Мы уютно устроились у маленького круглого стола на кухне. И самое прекрасное, что можно не спешить, не надо просчитывать ходы и еще — не надо расставаться.

— Ты иногда вспоминаешь Альпы? — спросил Саша.

— Вот сейчас вспомнила: кофе, горячий сыр… Боже мой, так давно…

— Только две недели.

— Не представляю!

— Ты бы хотела еще съездить туда?

— Ты бы еще спросил, не хочу ли я съездить в Питер!..

— Не хочешь?

— …или сходить в музей.

— Ну и как?

— Не хочу! Ни за что не хочу! Только так и понимаешь, до чего дома хорошо.

Я говорю вполне искренне: сейчас я просто уверена, что это мой дом.

— Хорошо? — Улыбнувшись, он обнимает меня забинтованной рукой. Бинт в крови.

— Тебе надо поменять повязку.

— У меня — ни бинтов, ни лекарств. — Саша беззаботно усмехается. — И рана моя совсем не страшная.

— А знаешь, что сказал Гришка, когда мы сели в поезд? Все хорошо, что хорошо кончается!

— Это в яблочко! Для него все закончилось прекрасно.

— Еще бы! Он даже драку вашу проспал.