Ребе прождал до рассвета. Погасли звезды, занялась заря, взошло солнце. Стена напротив кровати окрасилась пурпуром, но куда ему до Божественного света? Лишь тусклый отблеск материального огня. Все казалось закопченным: небо, солнце, стены, деревья за окном. Открылась дверь, жена принесла стакан чая, но ребе ее почти не заметил. Она словно была окутана тенью. Стала говорить какие-то бессвязные слова, поднесла ему чай, но он уже не мог сделать ни глотка. Как он мог что-то пить, если губы и нёбо еще хранили чудесный вкус, будто ребе загодя пригубил вина, которое пьют праведники в раю? Его взгляд был ясен, в ушах еще не смолкло праздничное пение. Ребе слабо махнул рукой, но Ципеле не поняла, чего он хочет. А он хотел, чтобы привели Цудекла. Вдруг он сможет жестами объяснить сыну, что есть, есть… Через пару минут ребе вытянулся на кровати и захрипел. Началась агония.

Народ столпился в комнате. Никто не ушел, пока ребе не издал последнего вздоха. Староста погребального братства поднес к его ноздрям перо, оно не шелохнулось. Ципеле заголосила. С плачем вбежала Зелделе. Зять Пинхасл тонко всхлипывал, глотая слезы. Младший сын реб Йойхенена Шмарьеле спал, служка Мендл пошел его разбудить. Открыли окна, прочитали молитву, подняли тело праведника с кровати и положили на пол. Оно было очень легким, на губах застыла улыбка. Его накрыли талесом и зажгли в головах свечу. Родные пошли на почту телеграфировать всем еврейским общинам, что скончался реб Йойхенен, маршиновский ребе.