|
Все оно сияло мягким, благожелательным сиянием, все было озарено мыслью: это по части свиней, затем пойдут коровы, овцы, лошади, куры, гуси, утки! Я, с своей стороны, тоже молчал, потому что мною всецело овладела мысль: сколько-то будет свиней у Быстрицына в 1900 году? С каким свиным багажом он закончит девятнадцатое и вступит в двадцатое столетие нашей эры? — И какой навоз! — продолжал он вдохновенно, — почти солдатский! Ведь это осуществление той мечты, которая не дает спать истинному хозяину! — Итак, ты начнешь свою деятельность в Паскудске с разведения свиней? — Желал бы; но, к сожалению, должен сознаться, что это мера слишком радикальная. За prete trop au calembour. Поэтому я начну с племенных быков. На первый раз я брошу в обращение по одному на каждую волость: это немного, но ты увидишь, какие они наделают чудеса! Да, мой друг! Мир экономический — это мир чудес по преимуществу. Пусти в народное обращение какого-нибудь симментальского быка — и через десять лет ты не узнаешь местности. Природа, люди — все будет другое. На место болот — цветущие луга, на место обнаженных полей — обильные пажити… — Изумительно! — Говорю тебе: это целый мир волшебств! — Но на чьи же деньги приобретешь ты симментальских быков? — Га! Это уж они сами! Мой долг подать совет и наблюсти, чтоб он был выполнен, а деньги — это они сами. — Разумеется! Твой долг — указать, их долг — исполнить! — Добровольно, mon cher, добровольно! Моя система не требует принуждений! Я являюсь на сход лично и объясняю… — Ты! помпадур! на сходе… и лично! — Да, душа моя, лично! Я забываю все это мишурное величие и на время представляю себе, что я простой, добрый деревенский староста… Итак, я являюсь на сход и объясняю. Затем, ежели я вижу, что меня недостаточно поняли, я поручаю продолжать дело разъяснения исправнику. И вот, когда исправник объяснит окончательно — тогда, по его указанию, составляется приговор и прикладываются печати… И новая хозяйственная эра началась! — Прелесть! Мне остается удивляться только одному: как это до сих пор тебя проглядели! Как дозволили тебе хоть одну лишнюю минуту прозябать в Чухломе! В ответ на это Быстрицын усмехнулся и посмотрел на меня так мило и так любовно, что я не удержался и обнял его. Обнявшись, мы долго ходили по комнатам моей квартиры и всё мечтали. Мечтали о всеобщем возрождении, о золотом веке, о «курице в супе» Генриха IV, и, кажется, дошли даже до того, что по секрету шепнули друг другу фразу: а chacun selon ses besoins. — А начальство? развивал ли ты перед ним свои мысли? — спросил я, когда мы вдоволь намечтались. — В восхищении! — Ну и слава Богу! . . Словом сказать, я так приятно провел время, как будто присутствовал на первом представлении «La Belle Helene». Согласитесь, что для первой недели великого поста это очень и очень недурно! Но друг мой, Глумов, сумел-таки разрушить мое очарование. По обыкновению, он вошел ко мне мрачный. Мимоходом пожал мне руку, бросил на стол картуз, уселся на диван и угрюмо закурил папиросу. — А у меня сейчас Быстрицын был, — сказал я, — он в Паскудск помпадуром едет! — Скатертью дорога! — Послушай! Ведь ты знаешь, что он последователь или, лучше сказать, основатель той чухломской школы помпадуров-зиждителей, которая… — Знаю. — Ну, так он рассказывал мне свой план действий. Ах, это очень серьезно, очень-очень серьезно, что он задумал! — Например? — Вообрази себе, прежде всего он хочет уничтожить пьянство; потом он положит предел крестьянским семейным разделам и, наконец, упразднит сельскую общину… Словом сказать, он предполагает действовать а la Pierre le Grand… Изумительно, не правда ли? — То есть упразднять и уничтожать а la Pierre le Grand; а что же он, вместо всего этого, а la Pierre le Grand заведет? — Полеводство, птицеводство, скотоводство… mais tout un systeme! Все это они в Чухломе надумали. |
