|
Я не помню, как был совершен обряд… Я даже не уверен, был ли это обряд, и не исполнял ли роль попа переодетый чиновник особых поручений… Справедливость требует, однако ж, сказать, что по окончании церемонии он поступил со мною как grand seigneur, то есть не только отпустил условленную сумму сполна, но подарил мне прекрасную, почти не ношенную пару платья и приказал везти меня без прогонов до границ следующего помпадурства. Надежда не обманула меня: Бог хотя поздно, но просветил его сердце! Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены и, вновь благосклонно принятый монсеньёром Мina на службу, разгуливал по бульварам, весело напевая: Les lois de la France, Votre excellence! Mourir, mourir, Toujours mourir! O, ma France! O, ma mere!» * * * «La question d’Orient. Le plus sur moyen d’en venir а bout». Par un Observateur impartial. Leipzig. 1857. («Восточный вопрос. Вернейший способ покончить с ним». Соч. Беспристрастного наблюдателя. Лейпциг. 1857.) «Хочу рассказать, как один мой приятель вздумал надо мной пошутить и как шутка его ему же во вред обратилась. На днях приезжает ко мне из Петербурга К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим. Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились, о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и «больного человека» задели. Решили, что надо пустить кровь. Переговорив обо всем, вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит. — Расскажи, — говорит, — как ты к черногорскому князю ездил? Рассказал. — А не расскажешь ли, как ты с Палацким познакомился? Рассказал. — Так ты говоришь, что «больному человеку» кровь пустить надо? — Непременно полагаю. — А нельзя ли как-нибудь другим манером его разорить? — Нельзя. Водки он не пьет. Бьет три с половиной, а он все сидит. Зашла речь о предсказаниях и предзнаменованиях. — Снилось мне сегодня ночью, что я в гостях обедаю! — вдруг говорит К***. Или, другими словами, прямо навязывается ко мне на обед. В величайшем смущении смотрю на него, тщусь разгадать: какие еще новые шутки он со мной предпринять выдумает? Ибо, как человек богатый, он может предпринять многое такое, что другому и в голову не придет. Однако делать нечего; следуя законам московского хлебосольства, решаюсь покориться своей участи. — Дома, говорю, у меня ничего не готовлено, а вот в Новотроицкий, коли хочешь… Сказал это и испугался. — В Новотроицкий так в Новотроицкий, — говорит. — Только, чур, на твой счет. Мне, брат, сегодня такая блажь в голову пришла: непременно на твой счет обедать хочу. Делать нечего, поехали. Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало. А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придется заплатить не менее пятнадцати копеек с брата. Тогда я счел, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, — а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда, дабы уничтожить в душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет. — А обедать-то как же? — спросил меня К***. — Я, с своей стороны, сытёхонек! — ответил я, едва, впрочем, скрывая терзавший меня голод. Тогда он, весело расхохотавшись, сказал: — Ну, брат, вижу, что тебя не победишь! Веришь ли, всю дорогу, из Петербурга ехавши, я твердил себе: не все мне его кормить! Пообедаю когда-нибудь я и на его счет! Вот те и пообедал! Затем, когда недоразумение между нами кончилось, засели мы за стол, причем я, из предосторожности, завесил себе грудь салфеткою. |
