|
Я же хочу, чтобы на будущее время у меня так было: если я даже присутствую, пускай всякий полагает, что я нахожусь в отсутствии! Но что более всего привлекало к нему сердца — это административная стыдливость, доходившая до того, что он не мог произнести слово «сечь», чтоб не сгореть при этом со стыда. Когда он прибыл в город, то прежде всего, разумеется, пожелал ознакомиться с делами. Письмоводитель сразу вынес ему целый ворох. Но когда он развернул одно из них, то первая попавшаяся ему на глаза фраза была следующая: «…когда же начали их сечь…» Он покраснел и поспешно обратился к другому делу. Но там тоже было написано: «…а потому начали их сечь вновь…» Тогда он покраснел еще больше и с этой минуты решился раз навсегда никаких дел не читать. — Все дела в таком роде? — застенчиво обратился он к письмоводителю. — Послаблений не допускается-с. — Какая, однако ж, печальная необходимость! — задумчиво воскликнул он и затем, почти шепотом, продолжал: — И часто бывают у вас революции? — Одна в год — это как калач испечь, а то так и две. — Грустно! И зачем это люди делают революции — не постигаю! не лучше ли жить смирно, аккуратно и быть счастливыми… без революций! — Осмелюсь доложить, это всё умники-с. А глядя на них, и дураки заимствуются-с. Помпадур задумался. — А знаете ли, — сказал он после минутного молчания, — какая мне вдруг мысль в голову пришла? — Не могу знать-с. — Что революций, собственно, никаких нет и не бывало-с! Письмоводитель даже глаза выпучил: до того неуместною показалась ему подобная выходка со стороны ченовека, называющего себя помпадуром. — Как это возможно-с? — бормотал он, — все квартальные в один голос доносят-с! Но помпадур уже не слушал возражений и, ходя в волнении по комнате, убежденным голосом говорил: — Да-с; нет революций, и не бывало! Вы думаете, что было во Франции в 1789 году, революция-с? Отнюдь-с! Просто-напросто умные люди об умных предметах промежду себя разговор хотели иметь, а господам французским квартальным показалось, что какие-то революции затеваются-с! Эта мысль была для него как бы откровением. Заручившись ею, он вдруг совершенно ясно сознал все, что дотоле лишь смутно мелькало на дне его доброй души. — Да-с, — продолжал он развивать свой взгляд, — если б господа квартальные поостереглись, многих бы неприятностей можно было избежать! Да и что за радость отыскивать революции — не постигаю! Если б даже доподлинно таковые в зародыше существовали, зачем оные преждевременно пробуждать и накликать-с? Не лучше ли тихим манером это дело обделать, чтобы оно, так сказать, измором изныло, чем во всеуслышание объявлять: вот, мол, мы каковы! каждый год по революции делаем! А ежели уж нельзя это паскудство скрыть, то все же предварительно увещевать, а не сечь господ революционеров надлежит! — Пытали этак-то… — скептически заметил письмоводитель. — Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту, эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три дня пришлось глаз на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук на себя не наложил! Так-то-с. Письмоводитель несколько раз разевал рот для возражений, но тщетно. Он ходил по комнате и твердил свое: «Не верю! ничему я этому не верю». Наконец остановился и твердым голосом произнес: — Не только в революции, я даже в черта не верю! И вот по какому случаю. |
