Теперь Славка говорил жарко и так, что хотелось слушать. Лика и слушала. И руку больше высвободить не пыталась. Оно-то… замуж не хотелось все одно, но если подумать, то… он милый.

И умный.

И… и не горделивый. На кухню, опять же, дорогу знает, а там вовсе за своего.

— Так вот, если исходить из исторических фактов, то сперва не было никаких царей, но был княжич древнего рода, сосланный в Китеж. И ведьма, которая тут пряталась, — Славка принялся расхаживать перед царицей, и Лику за собой потянул. — Они встретились. Влюбились.

И на Лику посмотрел.

А что Лика? Может, там в древности кто-то и влюбился, а она пока совсем даже не влюбленная. Ну… может, он ей самую малость нравится, но это же ж еще не повод!

Влюбленные, тоже сказать.

— Она не просто сумела обернуть силу его, преумноживши во много раз, но и достичь того единства, которое, как пишут в летописях «сила стала словом». Вот… именно она заставила воды разлиться, сотворила Ильмень-озеро, что поглотило все-то хазарское войско. Ну а после уже и царство стало… вот… от их брака родился лишь один сын…

— И этого ублюдка он выбрал наследником… — этот тихий голос заставил деревья задрожать, а царевичей обернуться.

Тот, здоровый, положил руку на меч.

Царица поднялась.

Ведьма… ведьма руки на груди скрестила.

— Стало быть, в этом дело? В замшелых обидах?

— Что ты знаешь об обидах, женщина, — произнесла боярыня в темном платье, которое гляделось бы бедным, когда б не было пошито из ткани переливчатой. Вот и казалось то ли черным, то ли в прозелень, то ли даже в синеву.

— Наверное, ничего, — согласилась ведьма.

Стася… чуяла, что все, чему суждено бы случиться, произойдет здесь, во дворце, который, к счастью, еще держался, не спеша рассыпаться под напором леса. Правда, и лес вел себя прилично. Дерева не росли, не ширились, но стояли, будто так и должно.

Разве что одно стену проломило.

Вот в пролом она и вошла.

По-хозяйски. И сразу стало видно, что женщина сия — именно та, кто все и задумал. Бледное узкое лицо, некрасивое по местным меркам, со ртом красным, точно кровью измазанным.

А вот там, в Стасином мире, оценили бы, что худобу, что эту вот бледность, когда кожа кажется почти прозрачною. Что острые скулы, нос точеный.

И рот.

Рот точно оценили бы.

Это лицо так и просилось на обложку. Вот только женщина вряд ли догадывалась о том.

— Когда-то давным-давно… когда-то тот, кого вы именуете царем, кому поклоняетесь, хотя его-то заслуги ни в чем не было, — она говорила медленно, точно зная, что люди, собравшиеся тут, выслушают.

Куда им деваться-то?

— …он пришел к моему… прапрадеду. И сам посватался к дочери его, которая была молода и хороша собой. А еще сильна, ибо боги одарили мой род щедро. Он клялся, что сделает её царицей, а детей не обидит. Что разделит все-то земли честно, как водилось то меж князьями.

— Обманул?

— Мужчины часто врут. Особенно женщинам. Она… любила его. И верила. И сына-то от той, другой, не обижала… хотя… она была немногим старше того сына, однако пыталась заботиться о нем, отродьи ведьмака и нелюди. Об этом в твоих свитках не пишут, царевич? — поинтересовалась женщина. — Наверняка, нет… но сам посуди. В человеческой ли силе повелевать водами? Нет… она была не ведьмой. Она, та, первая, была дочерью водяного царя.

И замолчала, позволяя оценить сказанное.

Стася кивнула.

Царь?

Что ж, пускай себе… даже если водяной.