— Нелюдь. Нежить… — кулаки женщина стиснула. Её переполняла ненависть, давняя, тщательно взрощенная, изуродовавшая, как Стася подозревала, не только эту вот.

Ведь кто-то же сохранил эту историю.

Выпестовал.

Вложил в голову, заставил поверить.

— Когда же он умер, то оказалось, что слово, некогда сказанное, было позабыто. Как же… неможно дробить царство, не будет с того пользы, — произнесла она иным блеющим голосом, явно подражая кому-то.

Кому-то, кто давным-давно умер.

И наверное, это настоящее безумие. Но Стася молчит. За этим безумием видится что-то… иное.

— Он оставил трон старшему сыну. Тому, кто связан был силой и клятвой не только с землями Китеж-города, но и с водами озерными. Тому, кто, как и мать его, мог отворять родники и поднимать эти воды. Тому, кто проложил дорогу от моря и к другому морю, такую, чтоб пошли по дороге этой купцы… — теперь она говорила распевно. — Он многое сделал, что верно, на пользу царству и людям, но… он убил своих братьев.

И вновь пауза.

— Во-первых, — не выдержал младший из царевичей, даже головой тряхнул, словно желая избавиться от этого наговора. — Царь Хельгрим был единственным сыном…

— Не был. Сперва. Но когда взошел на престол… его отец и вправду не стал дробить земли, однако постановил среднему сыну сидеть в Новом городе, владеть им и служить тем брату своему. А младшему достался Белый город. И оба приняли волю отца, пусть и надеялись на иное. Однако… года не прошло, как сгорел в горячке Дружа, а следом за ним и Высь ушел.

— Такое… случается.

— Случается. Особенно меж родней, когда наследство делить неохота. И моя прабабка тогда еще поняла, что произошло. Она-то, пусть и была мала, да и кто на нас, на женщин, вовсе обращает внимание? Однако она писала, что за день до болезни к братьям наведывался Хельгрим. И говорил он с ними. И слушали они его. И… меж ними не было любви, но не было и вражды. А после Хельгрим подносил каждому чашу, в знак мира и того, что все-то будет именно так, как отцом заповедано. И пили они из этой чаши, как пил и Хельгрим. Только… братья его умирали, а он, тварь этакая, живым остался.

Она стиснула кулаки добела.

— Мою… прапрабабку он замуж определил. Не за князя, не за боярина, не за человека, который ведал бы, что есть род и сила, и честь родовая. Нет… за ближника своего, человека злого, но полезного, ибо встал он во главе царского войска.

— Возможно, он просто не желал смуты? — сказала царица тихо. — Если бы он и вправду отдал сестру за кого-то в достаточной степени родовитого, чтобы претендовать на престол, ему бы пришлось этот самый престол защищать?

…от тех, кто решит, будто нелюдь на троне — так себе идея, да. И пусть женщина наследовать не может, но вот дети от женщины… дети от женщины, одаренные, правильной крови, хорошего рода…

Вспомнилось вдруг, что там, дома, царевен и вовсе отправляли в монастырь. От греха подальше. А тут… стоило ли винить давно умершего князя, что пытался он сохранить державу?

Стоило ли простить его за все, сделанное ради этого вот сохранения?

Глаза боярыни блеснули гневом.

— Она была царской дочерью, а стала… стала никем. Как и дети её. О да… Хельгрим был хитер. И позаботился, чтобы дети Славомиры тоже нашли… подходящих мужей. И уж никто-то никогда-то не поддержал бы их, вздумайся кому пожелать трона…

— Из-за этого все? — спросила Стася.

— Из-за этого… из-за… моя прапрабабка была грамотной женщиной.