Но ржание стало совсем уж жалобным.

— Выискался на мою голову… катальщик… стало быть, ты людей губишь? Стань, Сивка-бурка, передо мной, как лист перед травой! — рявкнула Стася, ухо не выпуская, и конь вздрогнул всем телом, а после замер, застыл даже, только глазом черным косил на Стасю. Кажется, и дышать-то боялся.

А сила, внутри находившаяся, выплеснулась.

И стихла.

— Понятно, что ничего не понятно, — немного постояв вот так, Стася все-таки ухо отпустило. А то тотчас к конской голове прижалось. Правда, это было единственное движение, которое позволила себе лошадь. — Бес…

— Мра, — сказал кот, который наблюдал за происходящим с крыши над крылечком. И Стася подумала, что будь она чуть умнее, тоже на эту крышу вздобралась бы и наблюдала. Но видно, с переходом в мир иной, ума у нее не прибавилось.

Кот, решив, что если и была опасность, то она всяко миновала, потянулся.

И спустился на землю.

Он обошел коня, не побоявшись сунуться к копытам, а затем вернулся к Стасе и с чувством глубокого удовлетворения произнес:

— Умрр…

— Знаешь, что? Мог бы и помочь, — Стася тоже коня обошла, раз уж он стоит смирно, пытаясь притвориться статуей. — Вот и что мне с ним делать?

Бес широко зевнул, явно демонстрируя, что вопрос этот — не самый важный.

Стася решилась-таки прикоснуться к серебристой шерсти, которая будто и не шерсть, а… чешуя? Мелкая такая. Или ей вновь мерещится. Или…

— Покажишь, — велела она. — Каков ты есть на самом деле.

Конь затряс головой, и грива его, взлетев, словно волна, волною и накрыла. И стекла почти до самых копыт водяными тонкими прядями, в которых преломлялся лунный свет.

Чешуя.

И вправду чешуя. Не мелкая, но крупная такая, вон, на хребте и вовсе панцирем, этакими шестигранниками, будто не конь, а осетр-переросток. На шее помельче, помягче. Морда… что-то конское в ней имеется.

Отдаленно.

Ноги… тонкие и гибкие, напрочь суставов лишенные.

— И что ж ты такое? — тихо поинтересовалась Стася. Без особой, правда, на ответ надежды. Но ей ответили:

— Водяной конь… редкая тварь. И опасная.

И Ежи, соскользнувши с крыши ловко, будто всю жизнь только тем и занимался, сказал:

— Не шевелись, а то раздерет…

Аглае не спалось.

Нет, в доме её приняли, пусть и с опаскою, с недовольством, о причинах которого ей оставалось лишь догадываться: то ли сама она не понравилась хозяйке, то ли сочли, что негоже мужней жене являться под руку с посторонним мужчиной, то ли еще что не так было, но недовольство Аглая ощутила буквально кожей.

— Спит ваша подруженька, — буркнула вдова, кривясь и морщась. — Как попарилась, так и сразу легла. Притомилась с дороги…

— Мне бы тоже… — начала было Аглая и осеклась, вспомнив, что платить-то за дом ей нечем. И за баню, стало быть, тоже. И… и все, что у неё имеется — платье дорожное да корзинка с кошкой и котятами, которые ей-то точно не принадлежат.

Ей их временно доверили.

И… зря?

— Баню, — решительно заявил Дурбин. — И комнаты. И пусть кто-нибудь поможет госпоже.

И золотой протянул.

Взял и…

И… и надо было его остановить. Сказать, что она, Аглая, вовсе не нуждается в этакой помощи. Что княжне Гурцеевой никак неможно позволять посторонним мужчинам платить за себя. Только… она не смогла.

Струсила.

Она, получается, знатная трусиха. Но… но она вернет! Поймет, как ей жить… не бывает бедных ведьм.