Вот и…

…в тот раз она тоже собралась. Платье свое взяла, из старых, рассудивши, что если и попортится, то не так жалко, как те, которые от сестрицы достались.

Волосы заплела, лентою перевязала.

Поршни напялила старые, растоптанные.

Только и оставалось, что из дому тишком выскользнуть. Да там-то, во дворе, и все не так пошло.

— Я с тобой, — сказала Лилечка, которая сидела под старым кустом, тем, что аккурат при калиточке и поднялся, эту калиточку малую от глаз любопытных укрывая.

— Нет.

Лика-то, может, не ученая, кроме как грамоте, но и не дурная вовсе.

— Да, — Лилечка губу выпятила и глазами захлопала, готовая разрыдаться. Правда, Лика ей не поверила, потому как сама так умела.

— Тебе нельзя, — сказала она, под куст забираясь. И в нем, разлапистом, огромном, обнаружилось тихое местечко, куда и старое покрывало принесли, и корзинку. В корзинке сидела Фиалка, которая встретила Лику тихим мявом.

— А тебе можно?

— Мне тоже нельзя. Маменька, если узнает, выдерет…

— Меня не выдерет.

— Меня за двоих тогда.

Лилечка вздохнула и призналась:

— Скучно.

А Лика с нею согласилась. Не того она от столицы ждала, чтоб её в какой-то светелке посадили да сунули в руки пяльцы злосчастные с шитьем. Шить она с малых лет не любила. А тут…

— Маменька решила прием устроить, раз мы вернулись…

Лика кивнула.

Что-то она этакое слышала.

— А папеньку к государю-батюшке призвали, когда возвернется, так и не ясно…

Второй вздох был тяжелее первого.

— Маменька решила, что мне надобно на балу быть, чтоб представить и все такое… платьев шьет. На кой мне столько?

Она погладила Фиалку и, уставившись на Лику прозрачными глазами, попросила:

— Возьми меня с собой! Пригожусь.

Вот если бы требовать стала, грозится выдать или еще чего, Лика в жизни не уступила бы. А тут… тут она только кивнула и сказала:

— Недалеко пойдем. До ярмароки и назад.

Лилечка поспешно закивала.

— И ты держишься за меня. Чтоб не отставала и… а свеи твои где?

— Так… с папенькой пошли.

— Все?

— Ну… — Лилечка взгляд отвела, но призналась. — Один остался. С Любомиркой он крутится. У них любовь.

Ага.

Главное, чтоб после от этой самой любови ничего не приключилось. Но тут уж не Ликино дело.

Калиточка, смазанная — а что она скрипела на всю-то улицу — отворилась беззвучно. И если главные ворота усадьбы выходили на Белую слободу, то эта вот калиточка выводила на улочку, пусть и не людную, то всяко более живую.

— Держись, — Лика взяла племянницу за ручку, подивившись тому, до чего та тонка и хрупка.

Ничего.

Маменька вон сказывала, что болячка ушла почитай. Так что вырастет еще и рука, и сама Лилечка. Только, верно, на ярмароку её вести не стоит, а вот близехонько, на Самланов тупик, где порой собирались лотошники и просто местечковые бабы, языками перетереть да и прикупить чего по малости, они сходят. Это ж близехонько, почитай, через два дома.

А там и назад.

Коль быстро обернутся, то никто и не заметит.

Именно.

На Самлановом тупике сення было на диво людно:

— А я тебе говорю, как есть усадьбу пеплом пустили! — громко, с надрывом, вещал человек, на бочку забравшийся. — И все-то из-за ведьминского колдовства недоброго!

— При чем тут ведьмы? — отвечала ему толстая баба в расшитом бисером летнике.