| Долго судили они планиду незадачливого родственника, грозные предупреждения слетали с трепещущих от возмущения языков. А когда день свадьбы был назначен и приглашения разосланы, многие уста во многих домах одновременно изрекли диагноз: - И-ди-ёт! Местное произношение придавало знакомому слову неповторимый аромат халуцианства и оставляло на лбу подобие позорного клейма - дырочки от двух точек. - Плохо он знает этих копчёных тварей, - говорили одни, вздымая руки к небу. Высшая справедливость представлялась им закутанной в белый балахон с прорезями для глаз. Главной её заботой было поддержание общинной чистоты. - Он ещё наплачется от щедрот чёрных друзей, - пророчествовали другие. - И где он их только находит, - сетовали третьи. - Там подцепил "хазарину", тут тайманку. Короче говоря, общественность была против. Тем не менее, на свадьбу пришли все, возможно потому, что Овадия заказал один из самых дорогих залов, знаменитый на всю страну своей изысканной тайманской кухней. Фужеры на столах дрожали от раскатистых загогулин восточного оркестра. Солист, черный как сапог, но в белой атласной кипе, выводил рулады, напоминающие непривычному кишинёвскому уху крики ишаков, на которых разъезжали по Йемену предки певца. В зеркальном потолке отражались могучие плечи бессарабских дам, лысины их мужей и коричневые родственники невесты, осыпанные золотыми украшениями, словно манекены в ювелирном магазине. Сагит в пенящемся свадебном платье была прелестна. Сёма робел и смотрел букой. Под светом прожекторов капли пота на его лице сверкали, будто крошечные бриллианты. Гости сидели отдельно - каждый в своей компании. Свадебную церемонию многие не успели заметить - восточная кухня разожгла пожар, пламя которого обильно заливалось холодным пивом. Родственники невесты взявшись за руки, мерно ходили по кругу, поводя в такт плечами и вздрагивая всем телом через каждые два шага. - Это у них называется танцевать, - презрительно шипели Сёмины родственники и наливали ещё по одной. К часу ночи всё было кончено. Молодых отвезли в дом Овадии, гости расселись по автомобилям и, зычно порыгивая, устремились к уюту домашних сортиров. Густой дух хумуса, жареного в пряностях мяса и алкоголя оседал ядовитым туманом на пропотевшие вечерние туалеты. - Н-да,- сказал папа, усаживаясь на кровать и с трудом стаскивая ботинки с распухших ступней, - н-да! - Уймись, - мама, как всегда, когда речь заходила о Сёме, была решительна и неумолима, - в Израиле, на еврейке, чего тебе ещё надо? В бархатно-голубой глубине ночного неба холодно сиял полумесяц, окруженный острыми точками звёзд. Жизнь снова казалось бесконечной, наполненной счастливыми случайностями и добрыми предзнаменованиями. Всё ещё можно было изменить и переделать заново. В прохладном воздухе апельсиновых садов летучие мыши готовились встретить утро. * * * Вот дни счастья Соломона Мееровича - пять и шестьдесят и триста. Через шестьдесят он блаженствовал как после пяти, после трёхсотого в его душе заклубились ядовитые пары сомнений. По утрам Сагит поднималась первой, ставила кофе и разогревала хлеб в микроволновой печке. Позавтракав, Сёма целовал жену и шёл заводить старенький "Фиат". Теперь он ездил на стройку в собственной машине, попирая четырьмя колёсами прах завоёванной страны. В садике перед домом Сёма останавливался, глубоко вздыхал и замирал от счастья. - Гицеле-мицеле, - выводила в черно-желтом кустарнике неизвестная птица. Неизвестные цветы поворачивали упругие, осыпанные электрическими каплями росы лепестки навстречу неизвестным бабочкам, неизвестные жуки упорно тащили в свои норки неизвестные былинки и семена. Знакомые вьюнки, мальвы и гиацинты отгородились от Сёмы стеной труднопроизносимых и ещё хуже запоминаемых названий. Пелена неизвестности окутывала окружающий мир, придавая ему глубину и манящую перспективу. Стёкла машины за ночь покрывались густым слоем росы. Каждое утро кто-то выводил на них закорючки ивритских букв. Сёма злился, доставал из багажника старое платье Сагит и насухо протирал стёкла. |
