— Будьте осторожны, — мрачно повторил Йоссариан. — И не надейтесь на помощь военной полиции — там служат бесноватые маньяки. Я бы проводил вас, да сам боюсь их всех до смерти. Безумие заразительно. Наша палата единственное место, где собраны нормальные люди. Единственное место в госпитале, а может, и на всей земле.

Капеллан поспешно встал и бочком, бочком отступил от койки Йоссариана. Потом смущенно улыбнулся и пообещал вести себя с должной осторожностью.

— А теперь мне надо к лейтенанту Дэнбару, — заключил он. Однако не сдвинулся с места, и вид у него был немного виноватый. — Как он, по-вашему? Ничего?

— Нормальный парень, — заверил его Йоссариан. — Уникальный тип. И что самое замечательное — никакой самоотверженности.

— Да нет, я не об этом, — снова перейдя на шепот, заторопился капеллан. — Он очень болен?

— Да нет, не очень. Он и вообще-то не болен.

— А вот это хорошо. — Капеллан облегченно вздохнул.

— Да, — вздохнул и Йоссариан, — это хорошо.

— Капеллан! — воскликнул Дэнбар, когда тот поговорил с ним и ушел. — Представляешь себе? Капеллан!

— А какова обходительность? — вопросительно утвердил Йоссариан. — Ему, пожалуй, должны дать не меньше трех голосов.

— Кто это ему должен? — подозрительно спросил Дэнбар.

В дальнем углу их палаты, за зеленой фанерной ширмой, трудился в поте лица своего на госпитальной койке представительный полковник лет сорока пяти, и его каждый день навещала миловидная молодая женщина со слегка волнистыми светло-пепельными волосами — не сестра милосердия, не дамочка из Красного Креста и не девица из Женского вспомогательного батальона, она тем не менее ежедневно приходила в госпиталь на Пьяносе, — грациозная молодая женщина в изящных платьях пастельных тонов, нейлоновых чулках с идеально прямыми швами и белых лодочках на невысоких каблучках. До болезни полковник был связистом, но, и заболев, трудился буквально с утра до вечера: получив очередной липкий рапорт о своем внутреннем состоянии, он методично запечатывал его в квадратный марлевый пакет и переправлял на низенький столик у койки, в белое ведерко с крышкой. Полковник этот поражал воображение. У него было темное, словно бы из тусклого серебра, лицо, провалившийся рот, впалые щеки и глубоко ввалившиеся, тоскливые, с мутной поволокой глаза. Он все время откашливался — негромко, сдержанно — и мешкотно, с привычным отвращением прижимал квадратики марли к бесцветным губам.

А вокруг волновалось море специалистов, которые специализировались на его недугах, пытаясь определить, в чем же с ним дело. Чтобы увидеть, как он видит, они высвечивали ему слепящими лучами глаза; чтобы почувствовать, как он чувствует, вгоняли в нервы иголки; а чтобы ощутить его ощущения — на латыни рефлексы, — лупили молотками по локтям и коленям. Психиатр исследовал у полковника психику, психолог — психологию, невропатолог — нервы, лимфатолог — лимфу, кистолог — кисту, а китолог — педантичный лысеющий доктор из Гарвардского университета, которого загребли на военную службу, потому что у компьютера в призывной комиссии сгорело сопротивление, и доктор биологии стал врачом, — пытался обсуждать с ним, хотя он едва дышал, художественность «Моби Дика».

Словом, обследовали полковника дотошно и всесторонне. У него не было органа, который укрылся бы от внимания врачей. Их все до единого высветили и выследили, прослушали и прощупали, продезинфицировали и унифицировали, проанализировали и заанестезировали, вскрыли, удалили, умалили и пересадили.