Три девочки, словно загипнотизированные, следовали за ящиком, в котором была их мать, отказываясь понимать, что скоро она покинет их снова.

Изис потянула отца за руку:

— Папа, чем мы можем им помочь?

Ипполит чуть было не ответил «не знаю», а потом сам услышал, как произносит:

— Молиться, моя милая. В некоторые моменты приходится согласиться с тем, что тебе больно и другим тоже больно.

Пока он сам пытался осмыслить то, что только что сказал, Изис взглянула на него и, успокоившись, кивнула.

— Вы пойдете на кладбище? — шепотом спросил Том у Ипполита и Жермена.

— Нет.

— Мы тоже, — сказал Натан. — Ограничимся тем, что оставим запись в книге соболезнований. — Он указал на толстую книгу на подставке в глубине церкви.

И все они двинулись в ту сторону, пока там не собралась толпа.

— Пожалуйста. — Том пропустил вперед Жермена.

Карлик схватил ручку в правую руку и написал несколько слов.

Том отступил и шепнул на ухо Натану:

— Не сходится: он правша.

— Ты шутишь?

— Взгляни сам.

Натан убедился, что Том прав, но стал придумывать объяснения:

— Может, он старается пользоваться и левой и правой.

Натан подошел к Ипполиту и тихонько спросил:

— Ваш друг, он правша?

— О да, типичный правша. Его левая рука вообще ни на что не годится.

Том и Натан сердито взглянули друг на друга: их гипотеза, по которой Жермен был автором анонимных посланий, рассыпалась в прах!

В этот момент появилась Патрисия и присела на корточки перед Изис.

Девочка внимательно изучала женщину. Патрисия оробела, ей стало не по себе; Изис схватила ее за руку:

— Здравствуйте, я Изис.

— А я — Патрисия.

— Мы с вами две папины любимые женщины, да?

12

— Привет, Альбана.

— Смотри-ка, Квентин… Ты все еще существуешь? Я думала, ты умер.

В это утро взбудораженные попугайчики сделались вовсе невыносимыми: трещали и скрежетали, словно пилы, грызущие твердую древесину. С низко нависшего неба, где явно готовилась гроза, стремительно пикировали ласточки — наверно, рассчитывали отдохнуть на площади, но, не успев коснуться земли, так же стремительно взлетали обратно в тучи, испуганные воплями какаду, хотя и не решались убраться восвояси.

— Можно мне присесть с тобой рядом?

— Я эту скамейку не купила.

— Это значит «да»?

Раздававшиеся временами глухие удары крыльев и яростные крики свидетельствовали, что в ветвях по-прежнему ведутся войны за брачные и территориальные достижения.

— Прости меня, Альбана.

— За что?

— Прости, что я не появлялся все это время. Ты, надеюсь, получила мою записку, где я тебя просил не волноваться, писал, что я не заболел и скоро вернусь?

— Ты… ты приходила сюда все эти дни?

— Да.

— Ты… ждала меня?

Одна самочка, совсем потеряв терпение, выпорхнула из ветвей и облетела площадь с яростными криками.

Альбана не знала, расплакаться ей или разозлиться. Она выбрала третий вариант: сарказм.

— А что, тебе доставляет удовольствие, чтобы я торчала тут как дура, пока ты не приходишь?

— Альбана…

— Что ж, да, я приходила, но потому, что у меня такая привычка, а не из-за тебя. Чего мне тебя дожидаться? Мы ж не муж и жена. И не помолвлены. Мы даже не вместе.

— Как это? Мы вместе! По крайней мере, были…

— А что, по-твоему, это значит — быть вместе? Исчезать без предупреждения? Возвращаться, как будто мы даже не знакомы? Мы совсем не понимаем друг друга.