Женщина слушала, переминаясь с ноги на ногу, и улыбалась. У нее были большие навыкате глаза и лоснящееся, точно смазанное жиром лицо.

Отец Буасси вынул из сумки небольшое распятие из белого металла, молитвенник и скромную епитрахиль, которую он развернул и надел на шею. Кроме того, он взял две небольшие, накрытые крышками, металлические чаши со святым причастием.

– Пойдемте, – сказал он.

Они вышли вслед за цирюльником, который нес зажженный фонарь. Ночь показалась Матье еще чернее и холоднее прежнего. Ветер мяукал, цепляясь за крыши бараков, где уже погасили огни. Однако стоны и вопли звучали по-прежнему, – правда, не так громко, как в момент их прибытия.

– Вы предупредили Антуанетту Брено? – спросил цирюльник.

– Да, – ответила Эрсилия Макло. – Она уже там.

– Я ведь говорил вам: не надо, чтоб умирающие видели, как приходит женщина, которая будет класть их в гроб.

– Но они же видят ее теперь целыми днями. Она помогает мне варить суп и раздавать еду – другого-то никого нет.

– И все же, – не уступал цирюльник, – не в такой поздний час.

– А вы сами скажите ей, цирюльник. Я, к примеру, считаю, что она права. Когда у человека агония, ему легче, ежели кто есть рядом – лучше уж она, чем вообще никого не будет.

Матье шел последним, видя между спинами лишь свет фонаря, выхватывавшего из темноты рытвины и грязные лужи. В небе, где продолжал водить хороводы ветер, не оставалось уже ни единого просвета. Матье не раз вздрагивал. Ему казалось, что эта ночь вот-вот навалится на них и обовьет гигантским влажным ледяным саваном. И снова его охватило желание бежать, – однако стоило хоть на миг погрузиться взглядом в эту темноту, как становилось ясно, что лучшей стражи, чем она, быть не может. А ведь как часто темной ночью ему приходилось идти или спать в лесу, на голой земле; сегодня же он чувствовал себя пленником тьмы, точно эта ночь была отлична от тех, которые он пережил раньше. Здесь, в обиталище самой страшной из болезней, он чувствовал себя будто в совсем незнакомом мире, где со всех сторон в зловещей темноте подстерегают его ловушки. И ему казалось, что жалкие остатки жизни, еще сохранившиеся на земле, собраны тут, в этих бараках, где существа, подобные ему, цепляются за свою боль.

И мир, быть может, угаснет вместе с ними. До сих пор ему, вознице, у которого не осталось ни дома, ни семьи, удавалось выскользнуть из всех ловушек, что расставляла ему смерть, но, придя сюда, он попал в западню, откуда нет выхода. Его послали сюда, в бараки, и хотя нашелся человек, который разрешил ему бежать, он все-таки пришел сюда. И ему придется теперь своими руками касаться смерти, которую умирающие и умершие передают живым, чтобы увлечь их вслед за собой, как если бы они страшились отправиться одни в этот путь.

Священник и его спутники увидели освещенное окно, и цирюльник сказал:

– Ну вот, опять в последнем бараке. Уже четвертый за сегодняшний день.

– И наверняка будут еще, – добавила толстуха.

Цирюльник отворил дверь и вошел первым. Вопли и стоны сразу усилились.

В глубине комнаты горела единственная лампа, но фонарь, который нес цирюльник, выхватывал из полутьмы ввалившиеся лица мужчин с отросшими бородами. Сверкали глаза, тянулись костлявые, изуродованные руки. Сначала Матье показалось, что его сейчас вырвет – до того тошнотворный стоял здесь запах. Возница на секунду задержал дыхание, остановился, но выйти не отважился. Приложив к носу влажную ладонь, еще хранившую запах лошадей, он старался дышать как можно реже.