— Это… это черт знает что!

— Вопрос: по какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для молодой, понимаешь, нашей власти роман?

— Какой такой роман? — искренне удивляюсь.

— Вот этот самый, — из ящика стола вытаскивает и хлюпает на его дощатую поверхность довольно-таки пухлую рукопись. — Вот этот самый, блядь!

— Что это? — продолжаю не понимать.

— Прочитать-с?

— П-п-пожалуйста.

— Вот это как понимать: «Родина. Всеми преданная. Кто бы из них поверил, что я иду сейчас и говорю нечто патриотическое. Слышны голоса живых сквозь глухо забитые окна. Мертвые просыпаются…» Ну и так далее.

— Ааа, — облегченно вздыхаю. — Так это наброски… это пока все в мыслях, понимаете.

— И как желаете назвать-с?

— Не знаю. Может, «Папарацци»?

— Да-с, после известных и печальных событий под парижским мостом, это словцо заиграло, однако, — соглашается мой странный собеседник. И неожиданно переходит на визгливый дискант. — Но я из-за тебя, писарчук, не хочу лишаться работы! Ты меня понял, мерзавец!

— Не понял, — гордо отвечаю. — Почему такой базар, если роман ещё не написан. — И вспоминаю. — Как мне известно, группой, так сказать, молодых «писателей» создано выдающиеся произведение современности под названием «История херарезации России». Выдающиеся по оплате труда.

— Молчать! — взвизгивает мой оппонент.

— …почти в полмиллиона баксов.

— Молчать, я говорю! — и со всех сил шваркает рукопись на стол.

И я вдруг все понимаю и торжествующе воплю;

— Так, значит, я свой роман напишу? Напишу?!

От моего победного крика лектора передергивает, он морщится, как гном, которого придавило грибом, потом со злобой нажимает потайную кнопку вызова. В камеру вваливается громила с краснознаменной рожей, жующей сухую тараньку. Смотрит на меня мелкими рецедивистскими глазенками.

— Ну-с, Гунченко, объясните гражданину в какой он свободной республике проживает. Имеет честь проживать-с!

— Это можно! — и многопудовый кулак тыркается в меня.

Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, к черту на кулички. Потом удается открыть глаза и я слышу участливое:

— Ну-с, будем уважать Власть, Лопухин?

— Какую власть?

— Власть молодых, понимаешь, выдвиженцев.

— Этих мудозвонов, «писателей», с позволения сказать.

— Гунчено! — рычит мой истязатель. — Сделай из него фрикасе, понимаешь.

— Не надо, — воплю, — из меня делать фрикасе. Говорите, будем, значит, будем!

— Что будем?

— Уважать этих лоснящихся мудозвонов, не чующих страны?!

— Гунченко!

— Тьфу ты, Господи! — ору я, улетая от удара в угол камеры. — Может, хватит, е' вашу мать! Это что, демократия?!. Если я не совсем правильно разбираюсь в ней, пусть меня поправят, только зачем такими методами.

— Слушай ты, херов папарацци, — цедит человечек сквозь зубы. — Народ нашу власть любит. Мы народ сделаем счастливым. Счастливым!..

— Не программой ли $?

— Заткнись! Народ тебя, сучий потрох, не позволит грязными руками трогать святое!

— Это программа $ — святое? — удивляюсь я.