Размышляя о своих насущных делишках, требующих моральных и материальных затрат, я собственной шкурой почувствовал постороннее внимание. Трудно объяснить словами, но то, что меня, как буку, изучали сомневаться не приходилось.

Что за чертовщина? Кто посмел нарушить мое конституционное право на личную жизнь? Скучающим взором обвел площадь — ничего подозрительного: ковыляют детишки у фонтана, пенсионеры на лавочках изучают политическую обстановку в стране и мире с помощью отечественных дзын-дзе-бао, уличный старичок-фотограф щелкает влюбленную провинциальную парочку и через час они отхватят на веки вечные счастливое мгновение из своей молодой жизни.

Уверен, мне ничего не угрожает; в крайнем случае, галопом вниз по Тверской, зажимая карман с доллярами. Скорее дело в другом: пытаются понять на сколько я платежеспособный и честный малый.

Я вздохнул — что за времена, никакой веры человеку. И, закинув ногу на ногу, расслабился, как медуза на солнце, показывая всем своим видом, что готов для конструктивного диалога.

Это принесло успех. На меня упала тень и я с ленцой поднял глаза, чтобы повторить историческую фразу, мол, какая сволочь застилает от меня светило. И проглотил от удивления язык, когда услышал знакомый старческий с хрипотцой голосок:

— Присяду-ка я, молодой человек. В ногах правды нетуть. Приустал таки, — и на соседний стул опустился уличный фотограф, так похожий на грустного ослика. С оливковыми зрачками, вобравшим в себя всю мировую печаль.

— Здрастье, — глупо проговорил я. — Вы Ося?

— А вы Иван свет Павлович, — добродушно улыбнулся старичок и кивнул на мой «Nikon». — Вижу, мы с вами, Ваня, одного поля ягоды? Можно полюбопытствовать?

— Пожалуйста, — снял фотоаппарат. — Вроде талисмана.

— Добрая машинка, добрая, — вертел «Nikon» в своих руках. — А у меня уникальная «Русь». Из такой вождя всего мирового пролетариата… Не желаете полюбопытствовать?

Я вздохнул — черт-те чем приходится заниматься, но уважил старость и прогулялся до фонтана. Фотоаппарат и вправду был древним, из красного дерева, с потертым малиновым плюшем. Сколько судеб отпечаталось в его объективе, ей-ей… И с этой мыслью вернулся под зонтик. Старый мастер цокал языком и вертел «Nikon», как ребенок новую игрушку.

— Ох, умеют поганцы ладить, — вернул фотоаппарат. — Так, о чем мы это, молодой человек?

— О наших общих интересах.

— Да-да, — пошлепал пастернаковскими губами господин Трахберг. Снимки презабавные. Очень, — и пронзил взглядом, точно шилом. — Но должен предупредить: с огнем играете, милейший Иван Павлович.

— Кстати, — не выдержал я. — Откуда вам мое отчество?..

— А мы все знаем, Ваня, — захихикал, вновь превращаясь в дружелюбного старичка.

— Мы — это кто?

— Мафия, мой юный друг, мафия, которой нет и которая повсюду, — развел руками, как чудодей, желающий, чтобы я лицезрел местную «коза ностра».

— Ладно, дед, — обиделся я. — Ври, да не завирайся. Ты такой мафиози, как я, — кивнул на памятник, — Юрий свет Долгорукий. У меня свой интерес, у тебя — свой. У монумента свой. Какие могут быть проблемы?

— Ох, молодежь-молодежь, — опечалился мой собеседник. — Голый расчет…

— … и такие же жопы, — уточнил я.

— Эх, где вы, души прекрасные порывы, — продекламировал старый папарацци.