„Дорогой друг мой, вы и не ведаете, как письмом вашим истерзали мне сердце, какими поразили его стрелами. „Вижу, — пишете вы, — что слова мои для вас ничего не значат, и вы вовсе обо мне не думаете“. Жестокая. Что ответить мне на это?.. Не извинений от меня хотят, а требуют, чтобы я отказался от дружества и женился на вас. Вам давно уже известно, что первое совершенно немыслимо, а второе временно невозможно. Успокойтесь же, дорогой друг, верьте, что я все тот же“.

Сашенька, не думая о сестре, продолжает настаивать на скорейшей свадьбе, и новое письмо Капниста: „Вами хотят воспользоваться как орудием, чтобы совратить с пути истинного мое сердце, так судите же, могу ли я согласиться на подобные предложения, не отказавшись от чувства порядочности и чести“. Речь шла о требовании Дьяковых старших порвать дружеские отношения с Н. А. Львовым, которому было отказано от дома.

Выход нашелся — не мог не найтись при упрямом характере Капниста. В качестве жениха Сашеньки он везет ее и Машеньку на бал и по дороге сворачивает к тихой церковке в Гавани, где их ждет Львов. Получасовая задержка для скромного венчания, и никто на балу не узнает, что Машенька Дьякова успела стать Марьей Алексеевной Львовой. Не узнают и родители, пока Львов не добьется такого положения при дворе и состояния, при которых они сами дадут согласие на давно заключенный и сохранявшийся в тайне брак. Такова воля Машеньки, не хотевшей служебных осложнений для мужа. Положение ее отца, прокурора Сената, могло сделать родительский гнев слишком опасным. У романтической истории была своя, достаточно прозаическая подоплека.

Сразу после тайного венчания друга Капнист в сопровождении Хемницера уезжает в Обуховку. Львов и вовсе направляется в длительное путешествие по Италии. Через несколько месяцев Капнист стал мужем Сашеньки и смог теперь уже вместе с нею переехать на Украину. Кто знает, не желание ли вырвать молодую жену из окружения Дьяковых, их предусмотрительных расчетов и нескончаемых советов побудило поэта поспешить расстаться с Петербургом. Пройдет несколько лет, пока Сашенька увидится с родителями, приехавшими в качестве гостей в ее Обуховку.

„Не могу наглядеться на прелестный твой портрет. Целые дни провожу наедине с ним, беседую с ним в мыслях, как будто с тобою. Забываюсь порой до того, что разговариваю с портретом. Это самые приятные мои грезы“, — строки из петербургского письма Капниста жене в апреле 1785 года. Через полгода он повторит о портрете те же слова из Киева: „Делаю над собой усилие, чтобы разговаривать с людьми, с коими вынужден видеться и встречаться. Ты ведь знаешь, что я вменяю себе в обязанность поддерживать разговор, даже оживлять его, но после такого насилия над собой чувствую себя настолько обессиленным, будто четыре копны намолотил… Целую милый твой портрет, в нем все мое утешение“.

Это не мог быть овальный портрет, хранящийся сегодня в Литературном музее. Вообще не мог быть портрет кисти Боровиковского. Художнику в середине 1770-х годов еще далеко до маэстрии живописца, которая бы позволила искушенному в искусстве Капнисту — а он составил в Обуховке хорошую галерею — говорить о „прелестном изображении“. Портретиста подобного уровня нет и в миргородском окружении поэта. Скорее всего, речь шла о петербургской работе Левицкого, упоминаемой в семейном архиве Капнистов. Да и само понятие „прелестного облика“, скорее, связывается с более ранним временем, первыми восторгами любви и безоблачного супружеского счастья. Не случайно в конце киевского письма появляются знаменательные строки: „Как приеду, буду просить тебя дать себя срисовать и меня самого велю изобразить, ибо портрет мой, тот, что у тебя, на меня непохож.

Напоминает ли он тебе, душенька, обо мне?“ Прошедшие годы, конечно, могли ослабить былое сходство.