|
У самого сусеки от зерна ломятся, а он аллилуйю поет! А я, брат, распорядился: приказал старосте, чтоб было у меня всего сам-сём — и шабаш! — Что вам беспокоиться, благодетель! Ежели бы вы и сам-деся заказали, так и то как раз в самую пору было бы! Что захотите, то и будет. — А что ты думаешь! и то дурак, что не заказал. Ну, да еще успеется. Как Прасковья Ивановна? У Аринушки новый глаз не вырос ли вместо старого? — Всё-то вы, сударь, шутите! — Нисколько не шучу, Намеднись в городе судья мне рассказывал: проявился в Париже фокусник, который новые глаза делает. Не понравились, например, тебе твои глаза, сейчас к нему: пожалуйста, мусье, севуплей! Живым манером он тебе старые глаза выковыряет, а новые вставит! — И видят? — За сто верст видят. Хочешь голубые, хочешь черные — какие вздумаешь. Ну, да тебе в Париж пешком далеко ходить; сказывай, где был, побывал! — Ах, благодетель! бедняк, что муха: где забор, там и двор, где щель, там и постель. Брожу, покуда ноги носят; у Затрапезных побывал. — Эк тебя нелегкая за семь верст киселя есть носила! — И то сказать… Анна Павловна с тем и встретила, — без тебя, говорит, как без рук, и плюнуть не на что! Людям, говорит, дыхнуть некогда, а он по гостям шляется! А мне, признаться, одолжиться хотелось. Думал, не даст ли богатая барыня хоть четвертачок на бедность. Куда тебе! рассердилась, ногами затопала! — Сиди, говорит, один, коли пришел! — заниматься с тобой некому. А четвертаков про тебя у меня не припасено. — Обедать-то дала ли? — Покормили. Супцу третьеводнишнего дала да полоточка солененького с душком… Поел, отдохнул часок, другой, да и побрел в обратную. — Ишь ведь! по горло в деньгах зарылась, а четвертака пожалела! Да разве тебе очень нужно? — Уж так нужно, так нужно… — Делать нечего, придется, видно, для милого дружка раскошеливаться. Приходи на днях — дам. — По-намеднишнему, небось, сделаете! Мне бы теперь… — Теперь — не могу: за деньгами ходить далеко. А разве я намеднись обещал? Ну, позабыл, братец, извини! Зато разом полтинничек дам. Я, брат, не Анна Павловна, я… Да ты что ж на водку-то смотришь — пей! Корнеич выпивает одну рюмку, потом другую; хочет третью налить, но Струнников останавливает его. — Будет. Сразу ошалеть, видно, хочешь! пьет рюмку за рюмкой, словно нутро у него просмоленное! Пеструшкин выпил и начинает есть. Он голоден и сразу уничтожает всю принесенную телятину; но все-таки видно, что еще не сыт. — Тебе икры не хочется ли? — Кабы… — Ладно. Приходи через неделю — дам. А теперь выпей еще рюмку и давай «комедии» разыгрывать. «Комедии» — любимое развлечение Струнникова, ради которого, собственно говоря, он и прикармливает Корнеича. Собеседники удаляются в кабинет; Федор Васильич усаживается в покойное кресло; Корнеич становится против него в позитуру. Обязанность его заключается в том, чтоб отвечать на вопросы, предлагаемые гостеприимным хозяином. Собеседования эти повторяются изо дня в день в одних и тех же формах, с одним и тем же содержанием, но незаметно, чтобы частое их повторение прискучило участникам. — Сказывай, каков ты есь человек? — вопрошает Струнников. — Человек божий, обшит кожей, покрыт рогожей. Издали ни то, ни се, а что ближе, то гаже. — Правду сказал. Отчего у тебя такой нос, что смотреть тошно? — Мой нос для двух рос, — одному достался. А равным образом и от пьянства. — И это правда. Зачем ты бороду отрастил? — Борода глазам замена: кто бы плюнул в глаза — плюнет в бороду. — Хорошо. Сказал ты, что человек есь; а кроме того еще что? — Кроме сего, государя моего пошехонский дворянин. |
