|
Сменить Кольке школу не поспела – началось лето, но явно намеревалась, чтоб надежней затаиться. Колька вывозил стариков на солнышко, являя пример милосердия. Шестаков видел окрест непонятно отчего заброшенный чернозем, поросший мощным бурьяном, и дивился силе Марииного характера. Смотрел вдаль, сидя на гнилом бревне. В высоком бурьяне, похоже, была протоптана тропинка, потому что приближался кто-то низкорослый. Прямо на него, опустив глаза, не то погруженная в свои мысли, не то просто глядя себе под ноги, шла Мария. Но откуда такая красота? Задумавшаяся Мария была похожа… была похожа… наверное, на деву Февронию. К ее юбке прилипло полпуда репьев. Остановилась, на замечая Шестакова, стала выбирать репьи, всё выше задирая юбку. А почему у ней такие стройные ноги? Как у… даже не знаю кого. Вообще-то ты на ее ноги обращал вниманье? нет, она всегда приходила в темноте. Ну, а на ощупь ты не заметил, что она стройна? Нет. На ощупь я ее не щупал. Ну и дурак.
Шестаков не успел возразить своему внутреннему оппоненту. Мария подняла глаза, опустила юбку. И опять ни тени смущенья. Не пошла на него, как на пустое место – и то хорошо. Стояла точно олень. Сделаешь хоть одно движенье – уйду. Мария! я думал: накормил, обогрел – и всё в порядке. Ты ткнула меня носом в реальное положенье вещей. Снизойди до меня, Мария. Молчанье. Они уже двигались – Шестаков пятился, Мария медленно шла к «старческому дому», как она подойдя выразилась. Всё ясно. Из ссыльных поляков. Это их язык. Вот и Колька топорщит уши на летнем солнышке – лицо бездумное и безмятежное, но отнюдь не тупое. Шестакову стало стыдно, что держал его за недоумка. Из ссыльных поляков… Но ведь не на Сахалин же сосланных. Не дальше Иркутска. Вошли втроем в комнатушку, где от двух кроватей и тумбочки оставалось полтора квадратных метра пола. В низком оконце садилось солнце. На подоконнике и тумбочке были любовно разложены брошюрки. Шестаков хищным взглядом выхватил сектантские заголовки. Забывши свое смиренье, коршуном кинулся. Мария! еще и это! Что ж ты, птичка божия, что ни посыпь – всё клюешь. Эти распространители состоят на жалованье у богатых американских адвентистов седьмого дня… или свидетелей Иеговы… или как их там. Мне одна бабенка сдуру созналась, гуляя по Усовской ветке. Сплоченная православная Россия не шутки. Всем не по себе. Поняла? Уж если твоя душа просит обряда – верь, как деды верили. И осекся. Коли она из ссыльных поляков, то, сами понимаете… Колька с размаху сел на кровать, по-видимому, свою. Кровать уныло скрипнула. Сказал совершенно непривычным Шестакову взрослым тоном: «Они ее сюда и устроили». Они – то есть сектанты. Ее! не маму, не мать – ее! И Колька несомненно их видел – тех, о ком говорил. Шестаков их тоже видел. Стоило ему поздним вечером сесть в пустой автобус, напротив него пристраивался мухортый проповедник. А я вот хотел вас спросить. Как вы думаете, это господь насылает на нас стихийные бедствия? Шестаков чуть было не плюнул на оставшиеся свободными пол квадратных метра пола. Плюхнулся рядом с Колькой на Колькину же кровать – та снова издала жалобный звук. Стал рвать в клочья (без спросу) ненавистную макулатуру. Когда Шестаков еще работал в нормальном вузе, ОНИ по утрам заслоном стояли со своими гребаными книжонками, совали их спешащим на занятия студентам. Шестаков грозно рычал, и они – как черт от ладана. Удивительное дело, но вспышка Шестакова сыграла на руку ангелу-миротворцу, что заглядывал в коморку ясным вечерним взором. Мария села на свою кровать, столь же скрипучую, как и Колькина. Сложила на коленях ладони и слушала без гнева. Чутье на правду у нее было, и захочешь – не откажешь. Ну, а дальше-то что? Мария, я ушел из вуза. Устроился учителем математики здесь, в Курске, в школе у вокзала. Переведи туда Кольку. Ведь ты всё равно собиралась сдернуть его с места, не отрицай. |
