— Ах, ересь, — сказал я.

— Но и на них хер есть, — согласился он. Просто соль земли эти врачи. Некоторые.

Покончив с прелестями, он стал менее гуманен и приступил к делу.

— Я даже не стану утруждать себя изложением того, что с вами случилось, — решительно начал он. — Поскольку вы лишь попросите меня записать это на бумажку, а я не умею. Это можно было бы назвать «обширной травматической неврастенией» — если б вы были сельским лекарем, отставшим от жизни лет на тридцать. Человек же вашего возраста скорее назвал бы заболевание «нервным срывом» — именно так ментально неадекватные индивиды описывают синдром, проявляющийся довольно скучным набором признаков и симптомов у людей, которые вдруг осознают, что откусили больше, чем способны эмоционально прожевать.

Я немного подумал.

— Ответ на это, — наконец ответил на это я, — снова будет вынужден начинаться на «е» и заканчиваться на «ь».

Он немного подумал.

— Знаете, я тут немного подумал, — рассудительно произнес он, — и вы можете оказаться правы. Тем не менее, суть здесь в следующем: я продержал вас довольно долго под успокоительным и теперь считаю, что с вами все в полном порядке — как бы то ни было, стало не хуже, чем было раньше, ха ха. Время от времени вы будете ловить себя на том, что плачете, но это пройдет. Сейчас я начну давать вам стимуляторы — один препарат из группы метедринов, — и они скоро вас опухают. А тем временем держите при себе «клинекс», ха ха, и плачьте сколько влезет.

Моя нижняя губа задрожала.

— Нет, нет! — закричал доктор. — Не сейчас! Потому что, — он распахнул дверь, как эксгибиционист распахивал бы полы своего макинтоша, — вот ваш посетитель!

В дверном проеме стоял Джок.

Я ощутил, как от мозга отхлынула кровь; возможно, я даже взвизгнул. Точно знаю, что лишился чувств. Когда сознание вернулось ко мне, в дверном проеме по-прежнему стоял Джок, хоть я отчетливо — слишком уж отчетливо — помнил, как топтался ему по голове несколькими неделями раньше, пока его стискивали клешни трясины.

Теперь же он неловко улыбался, будто не очень верил, что ему тут рады; голова в бинтах, на одном глазу черная повязка, а в редких, крепких и желтых зубах — новые лакуны.

— Вы нормально, мистер Чарли? — спросил Джок.

— Спасибо, Джок, да. — И я повернулся к доктору Фарбштайну. — Вы отвратительный ублюдок, — прорычал я. — Зовете себя врачом, а сами так ошарашиваете пациентов? Вы что — хотите меня прикончить?

Он с удовольствием хмыкнул — с такими звуками коровы испражняются.

— Психотерапия, — сказал он. — Шок, ужас, ярость. Вероятно, вам от этого масса пользы.

— Стукни его, Джок, — взмолился я. — Посильнее.

Лицо Джока вытянулось:

— Да он нормальный, мистер Чарли. Честно. Мы с ним каждый день в кункен играли. Я фунтами выигрывал.

Фарбштайн выскользнул из палаты — вне всяких сомнений, светить своим солнышком в других местах. Наверное, он очень хороший врач — если вам такие нравятся. Когда мне чуточку получшело, я сказал:

— Послушай, Джок…

— Не стоит об этом, мистер Чарли. Вы так сделали, потому как я вас попросил. Мамаша моя, будь она там, поступила бы точно так же. Хорошо, что на вас не сапоги были.

Я несколько поразился: то есть, мамаша у Джока в некий период жизни наверняка имелась, но я не очень ее себе представлял, а в сапогах — и того меньше.