— Клянусь честью, да. Я это вполне понимаю, но адрес вовсе не секретен — достаточно поинтересоваться. Получатель — Торговый атташе Британского посольства в Вашингтоне: он подрабатывает, координируя безопасность или как там сейчас ее называют. Я уверен, вам это известно. Старый мой школьный друг: знает меня в лицо, изволите ли видеть. Я несколько даже работал на него в 1940-х, если вы меня понимаете. А на безопасности он слегка помешан — даже не помыслит отдать пакет никому, кроме лично меня. И я имею в виду — меня без сопровождения, разумеется. И если я не скажу неких правильных слов, он предоставит мне в Посольстве уютную спаленку, пока мне она будет потребна. Видите?

Не рисуясь, он некоторое время подумал.

— Вижу, — сказал он. (Английский малый сказал бы: «Да, вижу, как не увидеть», — но подлинные азиаты слова экономят.) — Скорько хотите? — спросил он.

— Денег? — презрительно уточнил я. — Нисколько вообще. И еще меньше, боже упаси, хоть какую-то часть этого крайне дорогого зубного порошка, ибо, насколько я представляю себе, мне известно, что происходит с людьми, владеющими этаким продуктом, когда завладеть им стремится кто-то другой. Нет, я желаю лишь капельку информации. Я устал и меня раздражает, изволите ли видеть, роль марионетки в пьесе, о которой я ничего не знаю. Это понуждение со случайно выбранных сторон оскорбляет мой интеллект. Я готов сражаться почти под любым флагом, если предлагают хорошие деньги, но сначала неплохо было бы разглядеть флаг. Я слишком дороден, чтобы играть, э, в бестолковых мудозвонов.

По тому, с каким видом он размышлял, я определил: он — человек умный. Насколько умнее меня — разумеется, оставалось вопросом открытым.

— Это впорне понятно, мистер Маккабрей, — наконец вымолвил он, — и мне кажется, ваш куратор распоряжарся вами без доржного уважения к вашему интерректу и, э, другим качествам. Я сограсен, что вам средует показать фраг, под которым вы сражаетесь, — но вы же понимаете, что дря начара мне средует поручить разрешение. А?

— А, — согласился я.

Он пригласил меня в свой кабинет. Мы вошли. Звучит легко, но вхождение в кабинет подпольного китайского джентльмена, похоже, сопровождается разглядыванием вас сквозь дверные глазки, сканированием металлодетекторами и слушанием, как кабинетовладелец что-то бормочет в голосовые замки — всем тем, что так отравляет в наши дни качество жизни. Ну и смерти, конечно, если вдуматься. Хозяин дал мне стаканчик настоящего джон-смитовского «Гленливета», дабы мне было что потягивать, пока он набирает номер — настолько изобильный цифрами, что располагаться должен где-то очень, очень далеко. Вежливый взор, впертый в меня, пока хозяин дожидался соединения, не нес в себе никаких следов враждебности, но подействовал так, что я тоже ощутил себя где-то очень, очень далеко от дома, от родных и близких; можно было подумать, что хозяин оценивает меня в мерах сосновой древесины — или, быть может, цемента и тартальной проволоки. Я позволил пузику вывалиться до предела в надежде, что так буду выглядеть менее рентабельным. Наконец в телефоне захрустело.

— Арро! — сказал хозяин.

— …может производить больше шума, — пробормотал я, поскольку никогда не могу устоять и не закончить цитату. Взгляд, по-прежнему впертый в меня, заострился, и мой хозяин переключился на язык, звучавший злобной пародией на валлийского диктора новостей, но, я полагаю, в действительности бывший одним из множества сортов китайского. Некоторое время он прищелкивал, хрюкал и насвистывал, затем немного послушал, как от сходных звуков, издаваемых собеседником, положительно вибрирует инструмент у него в руке. Это продолжалось довольно долго, затем на изумительно модулированном, хоть и несколько устаревшем французском он произнес:

— D’accord.