Олеся спускалась вниз по лестнице и думала — надо было хотя бы молока попросить у Тани и пипетку, если есть. Может, вернуться? Скорее всего, Таня ей не откроет — и ее тоже можно понять. Боже мой, как трудно жить, когда всех вокруг можешь понять и оправдать — в итоге остаешься ты сам, один, в чужом холодном доме с полным подолом никому не нужных котят. Отец, наверное, волнуется — время ужина и вечерний сериал она давно пропустила.

На площадке между этажами лежала большая драная тряпка, очень похожая на лежбище приблудной собаки — рядом стояла мисочка с мутной водой. Собаки на месте не было, и Олеся достала мешок из-за пазухи. Котята дрожали, пальцы тоже дрожали, но что еще она могла сделать? В конце концов, может она и саму себя хотя бы раз в жизни оправдать и пожалеть? Олеся завернула котят в тряпку, рядом положила вырванную из блокнота страницу: “Пожалуйста, возьмите котяток. От породистой кошки”.

Врать не хорошо, не врать — невозможно.

В маршрутке было почти что тепло, так что Олеся даже задремала, пригревшись. Очнулась, когда подъезжали к дому, руки все еще пахли теплой, доверчивой кошачьей шерсткой. Мимо почтового ящика Олеся пробежала не глядя, но потом вспомнила, вернулась. Там смутно желтела газета и вложенная в нее телеграмма с черной каймой.

Отец не открывал двери никому, кроме Олеси — это было строгое правило, установленное после давнего случая с мамой. Мама открыла дверь не спросив, и ее напугали дурные подростки — брызнули в лицо аэрозолем, сдернули с вешалки старенькую шубу. Просто так — не для корысти, посмеяться. Олеся ходила в милицию, но там даже до конца историю не дослушали — посоветовали быть внимательнее, “такое сейчас время”. Время всегда — такое, только такое, каким может быть. Шубу они потом нашли у помойки, распятой на старой березе.

И все внешние сношения с миром отец передал Олесе — она была полномочным министром иностранных дел в семье. Магазины, бытовые подробности, которыми обрастает любой дом, даже пенсия — всем ведала Олеся, и все — от почтальона до слесаря — знали, что днем стучать в эту квартиру бесполезно: не откроют.

Олеся присела на ступеньку, ледяными пальцами развернула телеграмму. “Алеша умер. Похороны в среду”.

2.

Однажды старик услышал фразу, которая прожгла его душу навсегда — “человек созревает для смерти, как созревает виноград”. Себя он считал созревшим для смерти вот уже долгие годы — и то, что он дожил почти до семидесяти, было самым настоящим чудом. Врожденный порок сердца, его матери честно сказали, что ребенок надолго не задержится на этом свете. А он все же задержался, и даже родил двоих детей. Он созрел вначале для смерти, потом для любви — и у любви этой было имя сына. Алешка вылечил, исцелил его от страха перед болезнью — рядом с ним хотелось жить, для него одного — не умирать. Самым большим горем в жизни старика была даже не смерть жены, а отъезд Алешки. Его жену Машу, родившуюся, как нарочно, в далеком от родного города Хабаровске, старик тайно недолюбливал — ну почему она не захотела переехать к ним, ведь квартира позволяла, и он, старик, тогда еще выходил из дому, он помогал бы с внучкой. И Олеся бы не отказала — старик был уверен в дочери, как в самом себе. Олеся была его точным продолжением, истинной наследницей по линии чувств, просто — часть его самого, о которой не задумываются особо — любят ее или не любят. А вот Алешку старик любил, и жил он на свете только потому, что ждал писем от сына — и однажды, кто знает, мог бы дождаться его самого.

После женитьбы Алешка приезжал в родной город всего дважды — сразу после свадьбы, и потом — на похороны матери.