Отец, как всегда, не спешил, предвкушая долгое чтение, он ждал, пока Олеся усядется рядом, включив лампу — но дочь вдруг пожаловалась, что плохо себя чувствует и хочет прилечь.

— Ложись, — забеспокоился отец, — я с тобой посижу, почитаю вслух.

Олесе пришлось лечь, сердце колошматилось и подскакивало. Кошка, как всегда всё понимая, улеглась рядом, Олеся уткнулась лицом в теплую шкурку.

Отец читал письмо еще медленнее обычного, выразительно, как стихотворение, смаковал его по строчке — будто дорогой коньяк. Олесе показалось, что пытка длится вечно — надо было еще и отвечать отцу, и удивляться, и радоваться в нужных местах. Два Алешки — младенец и веселый улыбающийся мужчина — смотрели на Олесю с фотографий, и она трусливо отводила взгляд. Кошка уснула, выключился мурлыкающий мотор, а отец все никак не мог добраться до последнего рубежа — “целую, скучаю, Алексей”. Когда наконец эти три слова были прочитаны вслух, Олеся посмотрела на фотографии брата. Он понял бы — она все сделала правильно.

Олеся готовила завтрак, ехала в клинику, вела прием, вечером возвращалась домой, готовила ужин, смотрела фильмы о животных. Отец целыми днями читал — то детективы, то вдруг принимался за советскую классику — литературу, от которой у Олеси скулы сводило. Если позволяла погода, по выходным она выводила отца на прогулку — три круга вокруг дома, и он уже уставал, просился домой. На лестнице сам проверял почтовый ящик, каждый раз замирал, предвкушая находку, и Олеся отводила глаза — письма из Хабаровска не было и не будет.

8 марта Олеся поехала в гости к Тане — на этот раз предупредила ее по всей форме, купила торт и хилый тюльпан в целлофане. Весной даже не пахло — мужчины, бегущие с мимозами по улицам, прикрывали носы руками. Олеся промерзла в маршрутке и теперь с удовольствием отогревалась на теплой Таниной кухне. Подруга переживала очередное расставание — Олеся так давно отстала от всех новостей, что не могла теперь связно поддерживать разговор: это все равно как пропустить в сериале не одну, а целых десять серий. Кажется, речь шла о каком-то Евгении с работы, хотя, может быть, и о Викторе, с которым они познакомились в Турции прошлым летом. Олеся кивала, поражаясь Таниной способности переживать и влюбляться, как в старших классах — каждый новый роман смывал из Таниной памяти все предыдущие, впрочем, было у них и нечто общее — любовники всегда были женатыми, и ни один не соглашался развестись с женой ради Тани.

Тюльпан, поставленный в вазу, повеселел и поднял голову, торт был вкусным, но слишком уж приторным — подруги съели по кусочку и пригорюнились: говорить им было особо не о чем.

Олеся хотела спросить про котят, но не решалась — вдруг Таня рассердится, что подруга хозяйничала в ее подъезде. Между тем, тряпка исчезла, миска с водой — тоже, и Олеся надеялась, что котята попали в хорошие руки — или хотя бы просто в руки, неважно, в какие...

— Я не говорила тебе, — решилась вдруг Олеся, — у нас Алешка умер...

Таня уронила блюдце, оно прокрутилось по полу, как юла, и остановилось, не разбившись. Олеся вдруг вспомнила, что хоть Алешка был младше их на три года, Таня еще в школе кокетничала с ним, как со взрослым. Думать об этом оказалось неприятно.

Олеся и не ждала, что Таня ее поймет — Таня считала, что врать близким людям недопустимо и все беды людские происходят от лжи и недомолвок. Любой Танин мужчина подтвердил бы, что она требует от отношений запредельной честности, и потому-то они и рассыпались мелкими крошками, что не выдерживали такого пресса. И уж, конечно, Таня считала, что скрывать от отца гибель сына — решение подлое и ничем, абсолютно ничем, не оправданное.